"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

сцепляю ее со своей, такой же мозолистой, железной и татуированной),
пошатываясь, взбираемся по ночной лестнице, через каждые две ступеньки
надолго припадая друг к другу, потом, уже мало что соображая, плещемся под
душем в ее фитнес-камере, вывернутой проволокой внутрь, и совсем уже без сил
плюхаемся в океанские колыхания ее огромной тахты типа траходром.
Сил, однако, у нас достает денька так на три, - этот жилистый царапучий
мальчуган заводит меня до исступления, мне едва удается выкроить передышку -
раз это мне зачем-то нужно, она и на это согласна - побродить по запущенному
берегу /океана/. Разумеется, чтобы во что-нибудь не вляпаться, глазам
приходится больше следить за береговой кромкой с толченым кирпичом,
истертыми прибоем устричными раковинами да тугими, как хороший холодец,
отвергнутыми родной стихией медузами, - но воображению-то за дымкою туманной
открывается именно /океан,/ безбрежность за вереницей уходящих за горизонт
острогорбых островов, оплетенных японской графикой, - какой же еще она может
быть у врат Японского моря!
С Иркой нелепо говорить о будущем, о любви до гроба: сейчас мы
счастливы, а все остальное - чистое занудство. И когда я ей звоню, она тоже
не разводит сложностей - где я, с кем, когда приеду: она рада, и довольно. А
кто там с нею колышется на нашей океанской тахте, я тоже не заморачиваюсь, -
какой-нибудь старпом, бортмеханик...
Счастливо ночевать, дружище, семь футов под килем, семьсот футов под
шассями, два дюйма до пупка... Как у меня, когда я с нею. Чистая ракета на
старте...
Образ недоступной беззаботности отзывается во мне особой горечью, но,
благодарение богу, не вызывает желания отравить чужую радость, так далеко
моя ущербность не заходит.
Вот если бы я узнал об измене Елены из Якутска, это было бы
серьезнейшее потрясение, пожалуй, навеки отнявшее бы у меня веру в
человечество. Я ведь и сам с нею преображаюсь до неслыханной простоты,
надежности, мастеровитости: первым долгом произвожу починку выключателей,
розеток, столов, стульев, шкафов, диванов, дверей, утюгов, торшеров, кранов,
смесителей, затем усаживаюсь с ее тоже серьезным, белым и пухлым сыном
разбирать накопившиеся трудности по физике ("папа вернулся из
экспедиции"), - при каждом моем звонке Лена напоминает, что с тех пор, как я
растолковал Толику закон Ома, он только этот закон и помнит; кстати, и
стиральная машина что-то снова начала стучать, и я принимаюсь дотошно
выспрашивать, как стучит, да где, да обо что, и, самое удивительное, начинаю
и вправду что-то такое кумекать...
И мне уже хочется, наведя порядок в хозяйстве, наконец-то расслабиться
за вечерним чаем с еще горячим, желтым, как сливочное масло, кексом в
растрескавшемся панцире, откуда выглядывает черноглазый кишмиш. (Впрочем, я
и за вечерей не снимаю, но лишь расслабляю галстук, одна только мысль о
котором в других ролях вызывает у меня содрогание.) За окном непроглядная
тьма, но нам-то что за дело! Моя хозяюшка в пеннокипенном вечернем чепце
была бы вылитая кустодиевская купчиха, если бы не очки. Отирая пот с наших
пухлых щечек нежными махровыми полотенцами, мы степенно рассуждаем о людской
неблагодарности. Лена грустит о том, что ее русские студенты отворачиваются
от классиков - Валентина Распутина, Чингиза
Айтматова, а якуты и того пуще - норовят возвести в классики своих:
Ойунского, Новикова, Яковлева, на одни имена посмотреть - все же