"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

непременно их разыщу. Нет, проникновение в райский уголок любовных грез для
меня немыслимо без отнятого злодеями ключа.
Но почему я так стремлюсь в этот пускай прекрасный, но тесный любовный
палисадничек, когда и днями и ночами распахнут для каждого тот бескрайний
мир бессмертных грез, где царят исполинские призраки
Прометея, Магеллана, Микеланджело, Ньютона? Увы, мы все так безнадежно
измельчали, что уже и не стремимся сделаться хотя бы крохотными искорками на
небосклоне вечных неподвижных звезд... И величайшая заслуга перед вечностью
нашей маленькой, слишком человеческой любви заключается в том, что она
пробивает кору нашего практицизма. Мы начинаем творить любовную сказку для
собственного услаждения, но в образовавшуюся брешь немедля врываются
мечтания творческие и жертвенные, заставляющие даже самого закоснелого в
ничтожестве пигмея хоть на вершок да возвыситься над собой...
Вот и мне не выбраться из ничтожества без протянутого навстречу душе
восхищенного женского взгляда из-под лобика, окруженного сиянием неутоленной
грезы.
Но я же нет-нет да получаю самые что ни на есть плененные и
пленительные взоры - однако я их отвергаю, изнемогая от позора, о котором
все никак не решаюсь поведать...
Но что, если бухнуться в кипяток прежде, чем успеешь испугаться?
Я прибыл в этот северный край в качестве великого магистра
"Всеобщего утешителя". Обжигающий ветер был бы просто несносен, если бы
я не ощущал его дыханием Арктики. По выработанному мною канону, проповедь
следовало начинать с признания в любви к тому дивному городу, в котором
посчастливилось жить моей пастве, но даже мне не удавалось сыскать ни
единого красного словца для этих уходящих в никуда бетонных контейнеров,
которые народно-канцелярский язык с поразительной меткостью окрестил
жиденько трепещущим именем среднего рода: жилье. Не сыр, не осетрина, не
хлеб - /еда/.
Руководствуясь, быть может, даже и человеколюбием, но не умея отличить
человеческое от животного, власть с помощью своих военспецов,
архитекторов-перевертышей, истребила то главное, что придает городам
очарование, - переклички с поэтическими фантазиями обо всех временах и
племенах, когда-либо здесь обитавших. Среди этого квадратно-блочного
убожества уже и сталинский ампир Дворца культуры "Полярник" высился утесом
трагической эпопеи, а шагавшие рука об руку гипсовый первопроходец пилот
Севрюгов и такой же гипсовый автохтон оленевод Степанов, один в летном шлеме
и сдвинутых на лоб угловатых очках, другой в заиндевевшей малице и
раздувшихся унтах, отзывались разом и Джеком Лондоном, и "Челюскиным", и
моим папой, когда-то начинавшим мотать срок в этих краях. И насколько
поэтичнее смотрелись бы на месте бетонных контейнеров черные бараки с
деревянными тротуарами...
Выпрямить себя мне удалось лишь географической и этнографической
накачкой: Белое, Баренцево, Мезень, Печора, полярное сияние, чум, яранга, от
которых оставался уже один шаг до иглу и вигвама... Но поморы - это тоже
было красиво. Ко мне и стекались те, кто изголодался по красивым словам: не
у каждого хватит воображения либо тупоумия не увянуть, не согнуться, когда
сразу два величайших авторитета, наука и искусство, от зари до зари твердят
тебе: ты никто, ты никто, ты никто, ты никто...
Искусство от романтической иронии, от горькой усмешки над тем,