"Александр Мелихов. В долине блаженных (роман) " - читать интересную книгу автора

и маленькую дочку, - папа говорил, что очень на меня была похожа, с грустной
гордостью прибавила Женя, и я с пониманием потупился, словно это сходство
было какой-то особенной личной ее трагедией. Принцип "не драматизировать,
жизнь слишком ужасна" дался ему, оказывается, далеко не сразу: после лагеря
в каком-то вологодском захолустье он был близок к самоубийству, когда
ниспосланная ему судьбой статная русская красавица что-то разглядела в
раздавленном жизнью еврейском очкарике. А отправившись за ним в пожизненную
ссылку в деревню Лапино на таежную речку Бирюсу, она спасла его и от
голодной смерти: завела огород, развела картошку, перебирая которую в
подполе под песню "На радость нам живет товарищ
Сталин" дядя Сюня и встретил радостное известие о кончине отца народов
(в этом месте папина улыбка делалась принужденной: ему казалось, что это не
по-джентльменски - открыто радоваться смерти хотя бы и тирана из тиранов: мы
не должны им уподобляться).
Даже завидно было, до чего весело им жилось в этом Лапине! Ходили в
гости в соседнюю деревню Долгий Мост к какому-то манящему Маркману, хоть это
было и небезопасно: всегда могли пришить антисоветский заговор, - но так
даже интереснее! Дядя Сюня, посмеиваясь, рассказывал, как к одному ссыльному
немцу, не желавшему подписываться на облигации внутреннего займа,
распространители явились домой, вломили ему колотушек - он и подписался в
патриотическом порыве. Тетя Клава с невинным видом рассказывала, как
двухгодовалая Женя выходила на улицу, стаскивала трусики ("Мама!!!"
- отчаянно кричала Женя и пулей вылетала из комнаты) и в таком виде
брела по деревенской пыли. Я, с горящей физиономией, тоже пытался смеяться
снисходительно, как взрослый, но после этого мы встречались с Женей
взглядами, словно с Танькой после тарантаса, - как будто между нами возникло
что-то такое, чего на самом деле нет и быть не может.
Зато в тот день я впервые заметил, чтбо на ней надето - розовая юбка,
каким-то чудом стоящая в виде колокола, и папа почтительно дул на нее,
испытывая на прочность, а Женя сквозь невольный смех негодующе кричала: "Ну
дядя Мотя!.." - папу звали Матвеем
Соломоновичем. И мне было ужасно завидно, что я-то никогда на такое не
решусь...
А в день отъезда хладеющий ветер сорвал с дяди Сюни соломенную шляпу и
забросил ее точно под колесо троллейбуса, за что тетя Клава от всего сердца
назвала дядю Сюню чертом. И в груди у меня снова заныло от тоскливого
предчувствия, что я-то от Жени никогда не услышу ничего хотя бы вполовину
столь же нежного. Она и впрямь на прощание лишь загадала мне загадку: "А, И,
Бэ сидели на трубе, - подчеркнув голосом, что сидели именно трое. - А уехал
за границу, Бэ простыл и лег в больницу - кто остался на трубе?" - "И", -
взывая к ее сердцу, сказал я. "Нет, - показала она мне самый кончик
хитренького розового язычка. - А уехал за границу, Бэ простыл, И лег в
больницу. Значит, остался Бэ. Простыл, но все-таки остался".
Ну обнимитесь, обнимитесь, потормошила нас тетя Клава, но мы гордо
пропустили эту пошлость мимо ушей. Мы были выше этого.
"Почему все всегда кончается так быстро?" - огорченно обратилась
Женя к дяде Сюне, и он легко пожал плечами: "Почему, почему... Почему я
должен был родиться в этой несчастной стране и пятнадцать лет просидеть в
тюрьме?.."
Как это "несчастной"?.. Я и эти слова поспешно пропустил мимо ушей,