"Александр Мелихов. В долине блаженных (роман) " - читать интересную книгу автора

соседи в моей памяти совершенно померкли в соседстве с его сиянием.
Повидаться с папой каждый день приходили более второстепенные друзья,
все, как один, евреи, все, как один, невероятно умные и юморные, все, как
один, отсидевшие, все, как один, все про все знающие, и я с приятным
изумлением обнаруживал, что быть евреем - это классно, что сидеть в тюрьме -
это классно, что смотреть на мир со стороны и немного свысока - это более
чем классно. Все, чем полагалось восхищаться, было смехотворно, все, что
полагалось не замечать, - только оно и имело значение. Главное в социальной
борьбе не состязание реальных сил, а состязание грез, и советская власть
начала проигрывать уже тогда: греза тех, кого она отвергла и растоптала,
была не в пример обаятельнее. Папины друзья смотрелись победителями, и
должно было пройти невообразимое количество упущенных лет, прежде чем я
осознал, что, отказываясь от участия в борьбе за презренные чины и звания,
отказываясь сотрудничать с тупым государством, они отказывались и от самого
драгоценного - от бессмертия.
Ибо единственная возможная форма бессмертия - наследуемость, и самое
значительное, что есть в мире, - коллективные грезы - наследуется только
через учреждения социального мира. И, позволив устранить себя из этого мира
да еще с упоением отдавшись оборонительной грезе
"зелен виноград" - как будто где-то их ждал другой, истекающий
спелостью, - кумиры моего первого взрослого лета обрекли свою сказку на
бездетность.
Да и была ли у них собственная сказка? Когда греза коммунизма их
отвергла и всячески оскандалилась, они остались при голом скепсисе, а это
было хотя и классно, но бесплодно, ибо плоды приносят лишь коллективные
фантазии - плоды как восхитительные, так и ужасающие.
Но искорки позитива в речах моих новых богов даже для меня тогдашнего
были слишком тривиальны, чтобы я мог себе позволить обратить на них внимание
на том нескончаемом пиру победителей; и где мне было заметить, что все они
так и продолжали крутиться под большевистским небосводом, только перенося
свои почтения и предпочтения от Сталина к Ленину, от Ленина к Бухарину, от
Бухарина к Милюкову, - лишь папа и дядя Сюня сумели прорваться к вечности,
принеся ей один - тотальное джентльменство, другой - тотальную иронию. Зато
в жизни моей я больше никогда не едал таких вкуснющих варэников с вишней и
путри с молоком. Мою скромную маму я совершенно не помню - за столом
царствовала тетя Клава. Тетя Клава готовила на убой и угощала на убой.
Сопротивление бесполезно, сочувственно убеждал дядя Сюня, когда кто-то из
гостей отказывался от добавки, и в мире не было ничего страшного. Дядя Сюня
неплохо зарабатывал писанием кандидатских и докторских диссертаций разным
русским и украинским болванам, и только последнее ничтожество после этого
могло серьезно отнестись к ученым степеням и званиям. За столом дядя
Сюня препотешно рассказывал, как его арестовывали на трамвайной
остановке по дороге на лекцию с томом Ленина под мышкой. На месте
(тюрзаке?) ему дали на подпись протокол, где говорилось, что при аресте
он оказал сопротивление. Он запротестовал, и следователь ленинским томом изо
всей силы хватил его по морде. "И я понял, что это мне поделом, -
посмеиваясь, завершал рассказ дядя Сюня. - Чем согрешил, от того и
потерпел".
Однако лишь после его смерти Женя мне поведала, что, пока дядя Сюня
делал лагерную карьеру, немцы в Бабьем Яре расстреляли его отца, мать, жену