"Александр Мелихов. В долине блаженных (роман) " - читать интересную книгу автора

моих полумычаний-полубормотаний меня трогала (наворачивались слезы, чего я
тогда по угодничеству перед низким очень стыдился) простенькая песенка, в
которой в конце каждого куплета повторялся грустный вопрос: веришь, не
веришь? Поезд на-нба-на дымок (или гудок?), в дальние скрылся края, лишь
на-на-нба огонек, словно улыбка твоя. Как тянулась душа к той неведомой
красоте, что открывалась за неведомо чьей улыбкой, мелькнувшей, словно
огонек поезда, - тем более что и поезд для меня был предметом нездешним, до
нас они не добирались.
И вдруг в "Книжном" я увидел песенник! Папа пожал плечами, но все-таки
вынул из хромового бумажника рубль тридцать, - это была какая-никакая
духовная потребность. Не разбирая дороги, я разыскал в книге волшебную
песенку - и уж так в ней оказалось все просто и ясно!..
Так просто и ясно - и так убого...
Без поэзии нет жизни, без тайны нет поэзии. Если в песне ясно, про что
она, то к чему она? Если в грезе ясно, зачем она, то зачем она?
Если греза служит реальности - высшее служит низшему, - она уже не
греза. А пропаганда. Марксизм был гениальнейшим мошенничеством всех времен и
народов: он преподнес миру сказку под маской науки - вместо огненных глаз и
громовых речей пророк облачился в личину ученого зануды и тем победил.
А обтекаемый голубенький ромбик с обрезком "гра" на жестяном обороте
прозрачной упаковки так и валяется в моем столе без употребления: мне уже
давно ничего такого не хочется. И химические друзья всех
"влюбленных" лишь помогли мне осознать это.
Теперь мне уже кажется, что я чуть ли не всю жизнь занимался этим делом
из одной только жалости. Когда - гром среди ясного неба - внезапно умерла
Танькина мать, я с другими соседями, обмирая, тоже проник в Танькину халупу,
которая в ту пору представлялась мне внушительным щитовым сооружением
(вагонка вместо горбыля!), и обомлел перед невероятной пышностью
поставленного на табуретки гроба: не знаю почему (такой бесполезности, как
цветы, у нас в леспромхозе было днем с огнем не сыскать), но гроб напомнил
мне ту единственную в моей жизни клумбу, которую я предыдущим летом видел
перед величественными колоннами райкома, когда мне удалось упросить папу
прихватить и меня в райцентр на попутном дирижабле. Вокруг клумбы сидело
несколько человек, но мне бросилась в глаза только Танька.
Она цепенела с совершенно круглыми от ужаса глазами, как бы наготове
держа за уголок нетронутый, отглаженный носовой платок, - и я словно
ошпаренный вылетел вон.
С тех пор она проходила мимо с таким раз и навсегда оцепенелым лицом,
что я никак не мог решиться сказать ей что-нибудь до боли нежное и
проникновенное. А вскоре она и вовсе исчезла неведомо куда вместе со своим
печальным двугорбым отцом и нашим мимолетным гнездышком - тарантасом. И мы с
пацанами так ни разу и не решились забраться в их заколоченный щитовой
домишко.
А потом и его замело опилками.
"Веришь, не веришь? Стало в поселке темней", - безнадежно звучал у меня
в ушах мой прекрасный внутренний голос.
Который, конечно же, никогда не имел в виду никакую реальную Таньку, он
всегда пел о какой-то грезе.
И мне так и не удалось сказать моей пришибленной подружке: прости, что
я тебя оттолкнул, я был не прав - давай е...ся!