"Агоп Мелконян. Бедный мой Бернардье" - читать интересную книгу автора

слова этой истории, известной с незапамятных времен, так наэлектризовывали
мою позитронноплатиновую душу?
Зачем человеку делать из смерти фетиш? Не могу понять. Тут, вероятно,
дело в том, что самому мне умереть не дано. Но ведь я и не живу, верно? Я
всего лишь вещь, а вещь изнашивается, выходит из строя, ржавеет, но только
не умирает. Вещи не умирают. Итак, я вещь, которая играет Гамлета, ясно?
Умереть я могу лишь на сцене, что и делаю сотни, тысячи раз, но в
действительности у меня просто пластины покрываются красноватым налетом,
синтетические мускулы теряют эластичность, уничтожаются позитроны в
черепной коробке, плутониевые батареи стареют и садятся. Вот и всё.
Я вещь. Вещь, которая играет Гамлета. Играет Гамлета для
зрителей-людей. Для людей, которые его, Гамлета, не понимают.
Где же обрыв в цепи, Бернардье?
Твой обычный ответ: "Такова театральная жизнь, мой мальчик".
Но тогда театр - штука очень жестокая!
Может, все было бы иначе, понимай я, что такое смерть.
Освобождение? Высшая форма страха?
Путешествие? Покой? Или доказательство, что жил? Ни то, ни другое -
или всё вместе? Смерть для меня - пустой звук, лишенное значения слово,
вроде понятий сыновний долг, любовь к матери, месть. Я только играю,
Бернардье.
Произношу слова, которым ты меня научил, но они повисают во мраке
между нами и публикой: мы их не выстрадали, она - не понимает. Ты навсегда
изменил нас,заставил забыть буквенно-цифровой код, называться чужими
именами и взваливать на себя бог знает чьи судьбы; ты похитил у нас
бесхитростную радость биоробота - чувствовать себя самой умной вещью,
взвалив на наши плечи непосильную, ужасную человеческую ношу. Я никогда
больше не буду счастливым +ВВ-561, мой крест - оставаться Гамлетом.
Ты говоришь: "Такова театральная жизнь, мой мальчик!"
В таком случае, театр создан только для людей, Бернардье. Ибо роботы
никогда не повелевали, не обменивали на власть собственное достоинство, не
страдали из-за неразделенной любви, не предавали, не превращались в
циников, палачей, идолов. Роботы незлобивы и разумны.
Следовательно, театр - для вас, Бернардье, вас он возвышает и
облагораживает, терзает и очищает.
Но почему тогда люди не испытывают нужды в театре?
Я мог бы задать свой вопрос и вслух, на сцене сейчас лишь Полоний и
Офелия, но во время представления Бернардье как на иголках, он совершенно
не способен вести нормальную беседу и объясняется только стихами; все роли
он знает наизусть и, стоя за кулисами, играет вместе с каждым из нас,
играет всех подряд: он то высокомерен и подл, как Клавдий, то неуверен в
себе, как Гертруда, то лжив, как Полоний, то предан, как Горацио, то
влюблен, как Офелия... Он обращается сам к себе, сам себя любит и
ненавидит, перед самим собой падает на колени, сам себя обнимает и убивает
тоже себя сам... О, добряк, добряк Бернардье!
Рассеянно, будто случайно, я сбиваю пепел с твоей сигары на шелковый
лацкан старомодной визитки - просто так, потому что люблю тебя. Ты подарил
мне сцену, Бернардье, лучом прожектора согрел мне лицо, и я сумел поверить
в себя как в настоящего принца Датского, и не беда, что дворцовые арки и
колоннады сделаны из холста.