"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу авторапроистекает от сознания, что ты бессилен излечить слишком далеко зашедший
недуг. Человеку чувствительному жалость, которую он испытывает, нередко причиняет боль. И когда наконец становится ясно, что жалостью не поможешь, здравый смысл приказывает вырвать ее из сердца. Все увиденное мною в то утро убедило меня, что мой переписчик - жертва врожденного и неизлечимого душевного расстройства. Я мог подать ему милостыню; но тело его не страдало - мучилась его душа, а душа его была для меня недосягаема. В то утро я, вопреки своему намерению, так и не попал в церковь Троицы. После того, что я видел, мне было как-то не до церкви. Я пошел домой, раздумывая о том, что мне делать с Бартлби. Наконец я порешил так: утром я спокойно задам ему несколько вопросов касательно его прошлого и т. п.; но буде он откажется откровенно на них ответить (а я полагал, что он предпочтет отказаться), дам ему двадцать долларов сверх того, что я ему должен за работу, и скажу, что более не нуждаюсь в его услугах, но что если я могу как-нибудь иначе ему помочь, я с радостью это сделаю; в частности, если он хочет вернуться к себе на родину, где бы это ни было, я охотно оплачу ему проезд. Более того, если он, приехав домой, окажется в стесненных обстоятельствах, пусть только напишет мне, и я тотчас откликнусь. Настало следующее утро. - Бартлби, - ласково сказал я, глядя на ширмы. Ответа не последовало. - Бартлби, - сказал я еще ласковее, - подите сюда. Я не собираюсь просить вас ни о чем, чего вы предпочли бы не делать, я просто хочу побеседовать с вами. Тогда он бесшумно выдвинулся из-за ширм. - Я предпочел бы не говорить. - Вы мне ничего не хотите о себе рассказать? - Предпочел бы не рассказывать. - Но чем вы объясняете такое нежелание говорить со мною? Ведь я к вам хорошо отношусь. Пока я говорил, он не смотрел на меня, - взгляд его был прикован к бюсту Цицерона, стоявшему за моей спиной, дюймов на шесть выше моей головы. - Какой же будет ваш ответ, Бартлби? - спросил я, переждав довольно продолжительное время, в течение которого лицо его оставалось неподвижным, только по тонким бескровным губам пробегала едва заметная дрожь. - Пока я предпочел бы не давать ответа, - сказал он и скрылся в свое убежище. Пусть это было слабостью, но, признаюсь, в этот раз его тон уязвил меня. Мало того, что в нем сквозило холодное высокомерие - такое упорство уже граничило с неблагодарностью: ведь нельзя отрицать, что я был к нему до крайности снисходителен. И снова я сидел, соображая, как быть. Хоть и очень меня раздражало его поведение, хоть я и шел в контору с твердым решением рассчитать его, однако же какое-то суеверное чувство меня удерживало, какой-то голос твердил, что я буду последним злодеем, если посмею хоть словом обидеть этого самого несчастного на свете человека. Наконец, с шумом вдвинув стул к нему за ширму, я сел и сказал: - Ну хорошо, Бартлби, можете не рассказывать мне о своей жизни. Но прошу вас как друг, подчиняйтесь вы порядку, заведенному в этой конторе. |
|
|