"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

других считает он "мясом для пушек". И вот опять этот, в самую торжественную
минуту жизни его, накануне Бородина, "от вечерней сырости усилившийся
насморк", эта крошечная реалистическая подробность о том, как "посланник
Провидения", "наследник древних Кесарей", "сверхчеловек" "громко
сморкается", - не напоминает ли, что и "на этих людях" все-таки не "бронза",
а тело, "тело смерти", для которого достаточно насморка, чтобы почувствовать
в себе "человеческое, слишком человеческое"?
Но как для нас ни ясен и ни жив, по крайней мере, животно жив этот
внешний образ, он пока еще не связан с внутренним - не прозрачен. Мы видим
только движения тела: в лице еще нет движения, нет выражения; как будто
изваянное, "не шевелится оно ни одним мускулом"; мы узнаем об одном лишь
изменении лица Наполеона от Аустерлица до Бородина: сначала оно "худое,
бледное", потом "опухшее, желтое": вот все, что с ним произошло в течение
этой потрясающей всемирно-исторической трагедии. И здесь опять-таки
маленькая, едва уловимая, но в высшей степени знаменательная черточка: при
описании наружности других действующих лиц никогда не забывает Л. Толстой
показать нам глаза их, выражение глаз; великий художник тела слишком хорошо
знает, что именно в выражении глаз сосредоточена вся высшая животность и
духовность тела: светом глаз освещается оно и только от этого света
становится прозрачным. Как живы и памятны для нас "твердый" взор князя
Андрея и Вронского, "кроткие лучистые глаза" княжны Марьи, тусклые рыбьи
глаза Каренина, необыкновенно блестящие, полные "избытком чего-то", глаза
Анны; лицо и тело Позднышева в "Крейцеровой сонате" почти совсем не
различаемы в темноте вагона: он весь - "один взор лихорадочно горящих глаз".
Но вот о глазах Наполеона как будто и забыл Л. Толстой. На всем протяжении
"Войны и мира" упоминается лишь раз, и то мимоходом, с равнодушием, о том,
что у Наполеона "большие глаза": он взглянул в лицо Балашева "своими
большими глазами". Но не только о выражении - даже о цвете этих "больших
глаз" мы так ничего и не узнаем, так и не видим этого, по словам Пушкина,
"чудного взора", который -

...живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг
неотразимый,
Как боевой перун, как молния, сверкал.

Не странно ли, в самом деле? Художник как будто нарочно не смотрит в
глаза своему герою, как будто избегает взора его. На теле этом, столь живом,
столь совершенно изваянном, лицо так и остается недоконченным - безглазым,
безвзорным, как лица мраморных статуй со слепыми белыми зрачками.
Два раза в первых частях романа внешний облик Наполеона несколько
оживляется внутреннею жизнью: первый раз во время Аустерлицкого сражения; и
тут, впрочем, лицо и глаза неподвижны: "Лицо его не шевелилось ни одним
мускулом: блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. На
холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного
счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика". Второй
раз - во время свидания Бонапарта с императором Александром I в Тильзите,
Николая Ростова, "как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя,
как равный, с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, будто эта
близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с