"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно
перед забытьем беспричинного гнева, в котором находился Наполеон. Он знал,
что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам,
когда опомнится, устыдится их". "Видно было, что уже давно для Наполеона в
его убеждении не существовало возможности ошибок, и что в его понятии все
то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением
того, что хорошо и дурно, но только потому, что он делал это".
Наполеон - из беседы его с Балашевым это ясно прежде всего - не умен;
он ведет себя, как человек, не имеющий понятия об искусстве политики,
самообладании, скромности, лжи, и об еще высшем искусстве обходиться без
политики, быть правдивым, быть искренним, предаваться всем порывам чувств,
но, конечно, лишь тогда и постольку, когда и поскольку это выгодно. Не
потому Наполеон здесь кажется неумным, что предается до самозабвения
"беспричинному гневу" - иногда страсть в политике бывает полезнее, чем
бесстрастие - а потому, что гнев его бесцелен, что он ослабляет его, делает
не страшным, а почти смешным, жалким в глазах Балашева - следовательно, и в
глазах императора Александра.
Далее, во время и после обеда, за кофеем, Наполеон обнаруживает
отсутствие уже не только высших, но и самых низших умственных способностей,
отсутствие первобытного инстинкта животной хитрости, свойственного даже в
большей мере глупым, нежели умным людям, и порождаемого в них чувством
самосохранения, которое, с точки зрения самого Л. Толстого, именно у
Наполеона, при его опасном положении и безмерном себялюбии, должно быть в
высшей степени развито. С беспомощною откровенностью, с простосердечною
болтливостью, обнажает он перед послом русского императора все свои
слабости, так сказать, выдает ему себя головой. Убежденный, что "Балашев
после его обеда сделался его другом и обожателем", он говорит ему вещи,
оскорбительные для русского государя и России, "не сомневаясь в том", что
слова его "не могут не быть приятными его собеседнику, так как они
доказывают превосходство его, Наполеона, над Александром". - "Балашев
наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться, и
слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят.
Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву, не как к послу
своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен
радоваться унижению своего бывшего господина". - "Ну-с, что ж вы ничего не
говорите, обожатель и придворный императора Александра? - сказал он, как
будто смешно было быть в его присутствии чьим-нибудь придворным и
обожателем, кроме его, Наполеона".
В сущности, этот образ неумного, даже прямо глупого Наполеона так и
остается неизменным до конца романа. В четвертой части, уже после
Бородинского сражения, в самую роковую, решающую минуту своей жизни перед
отступлением, когда он принужден просить мира, - "с своею уверенностью в
том, что не то хорошо, что хорошо, а то, что ему пришло в голову, написал он
Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла",
не имеющие даже, по мнению Л. Толстого, никакой политической цели. И надо
помнить, что за этою глупостью ровно ничего не скрывается - никакой
ослепляющей страсти, никакой глубины зла: он просто и, так сказать, невинно,
первобытно глуп. О величайшей культурной идее, из которой, по выражению
Достоевского, "составилась цивилизация европейского человечества, для
которой одной оно и живет", - об идее "всемирного единения" тут уж, конечно,