"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

не может быть речи. Ведь Л. Толстой отказывает Наполеону даже в том, в чем
Великий Инквизитор Достоевского не отказывает Тимуру и Чингис-хану. Самая
возможность вопроса о Наполеоне, как о возобновителе того здания, о котором
Ницше говорит, что никогда ни прежде, ни после "не строили люди в подобных
размерах sub specie aeterni", - ни одним словом не упоминается в "Войне и
мире". Ни одной черты трагической, возбуждающей жалость или ужас, - в судьбе
и в личности толстовского Наполеона: весь он - маленький, плоский, пошлый,
комический или должен бы, по замыслу художника, быть комическим. Ходульная
напыщенность или приторная, во вкусе бульварных французских мелодрам,
чувствительность - вместо чувства. Перед вступлением в Москву мечтает он о
том, как облагодетельствует этот город. "Тот тон великодушия, в котором он
намерен был действовать в Москве, увлек его самого". Между прочим, узнав,
что в Москве много, богоугодных заведений, "в воображении своем решил он,
что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал что, как в
Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть
милостивым, как цари. И чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и
каждый француз - (Л. Толстой забывает что Наполеон, в самой тайной,
бессознательной глубине существа своего, вовсе не современный француз, а
корсиканец, то есть итальянец XV-XVI века) - как и каждый француз, не
могущий себе вообразить ничего чувствительного без воспоминания о ma chere,
ma tendre, ma pauvre mere,[3] он решил, что на всех этих заведениях он велит
написать большими буквами: "Учреждение, посвященное моей милой матери". -
Нет, просто: "Дом моей матери", решил он сам с собою".
Несложность и грубость Наполеона таковы, что проницательности пьяного
казака Лаврушки хватает на то, чтобы оценить и разгадать его до конца.
"Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен
накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был
взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев,
видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и
хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину, и которые
хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и
мелочность. - Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо
и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей
души заслужить новым господам. - Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон,
и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова
или вахмистра с розгами, потому что ничего не мог его лишить ни вахмистр, ни
Наполеон". Лакейской душе Лаврушки оказывается вполне по плечу не менее
лакейская душа Наполеона: рыбак рыбака чует издалека. Бессознательный
русский нигилист Лаврушка чувствует даже, благодаря своей внутренней свободе
и презрению к людям, некоторое нравственное и умственное превосходство над
Наполеоном: в разговоре с ним о войне и политике он вышучивает, водит за нос
и, прикидываясь дураком, дурачит того, кем все европейские умники одурачены.
Суждение о Наполеоне лакея Лаврушки и барина Николая Ростова совпадает
с окончательным приговором самого Л. Толстого в приложенных к роману
"Статьях о кампании 12-го года", где художник подводит итоги
всемирно-историческим и философским взглядам, которыми, будто бы,
руководствовался при создании "Войны и мира": "Все действия его
(Наполеона), - говорит Л. Толстой, - очевидно жалки и гадки". - Он совершает
только "счастливые преступления". - "Нет поступка, нет злодеяния или
мелочного обмана, который бы он совершил, и который тотчас же в устах его