"Проспер Мериме. Партия в триктрак (Новеллы)" - читать интересную книгу автора

опровергала этой репутации. Иногда играла она восхитительно, так, что
можно было признать ее за первоклассную артистку, а на следующий день в
той же пьесе она была холодна, бесчувственна и произносила свою роль, как
ребенок твердит катехизис. Наших молодых людей особенно заинтересовала
следующая история, которую про нее рассказывали. Будто бы ее содержал,
тратя на нее много денег, некий парижский сенатор, совершавший ради нее
всяческие, что называется, безумства. В один прекрасный день человек этот,
будучи у нее в гостях, надел шляпу; она попросила ее снять, даже принялась
жаловаться на недостаток уважения к ней. Сенатор рассмеялся, пожал плечами
и, усевшись плотнее в кресло, сказал: "Неужели же я не могу вести себя как
дома у девицы, которую я содержу?" В ответ на это Габриэль дала ему своей
белой ручкой такую увесистую оплеуху, что шляпа сенатора полетела в другой
угол комнаты. В результате - полный, разрыв." Банкиры и генералы делали ей
солидные предложения, но она на все отвечала отказом и сделалась актрисой,
чтобы вести, по ее словам, независимый образ жизни.
Как только Роже ее увидел и узнал про эту историю, он решил, что особа
эта как раз по нем, и, чтобы показать ей, насколько ее прелести его
тронули, он с грубоватой откровенностью, в которой упрекают нашего
брата-моряка, прибегнул к такому способу. Он купил лучших и самых редких,
какие только можно было найти в Бресте, цветов, составил из них букет,
перевязал его красивой розовой лентой, а в бант очень аккуратно вложил
сверток из двадцати пяти золотых: в данную минуту это было все его
состояние. Я помню, что в антракте пошел с Роже за кулисы. Он сказал
Габриэль коротенький комплимент насчет грации, с какой она носит костюм,
поднес букет и попросил разрешения нанести визит. Все это высказано было в
двух словах.
Покуда Габриэль видела только цветы и красивого молодого человека,
который их подносит, она ему улыбалась и сопровождала свои улыбки
премилыми поклонами; но когда она взяла букет в руки и почувствовала
тяжесть золота, ее физиономия изменилась быстрее, чем поверхность моря под
тропическим ураганом. И действительно, она была не менее сердита, чем
ураган; изо всей силы она бросила букет и золотые монеты в лицо моему
бедному другу, и тот целую неделю после этого ходил с синяками. Раздался
звонок режиссера. Габриэль вышла на сцену и сыграла все шиворот-навыворот.
Роже сконфуженно подобрал свой букет и сверток с монетами и отправился
в кофейную; там он поднес букет (уже без денег) кассирше, а воспоминание о
жестокой красавице постарался утопить в пунше. Это ему не удалось, и,
очень досадуя, что никуда не может показаться с подбитым глазом, он все же
безумно влюбился в строптивую Габриэль. Он ей писал по двадцати писем в
день. И какие это были письма! Смиренные, нежные, почтительные... Их можно
было бы адресовать какой-нибудь принцессе. Первые были возвращены ему
нераспечатанными, последующие остались без ответа. Роже тем не менее
сохранял кое-какую надежду, пока мы не обратили внимания на то, что
театральная фруктовщица заворачивала апельсины в любовные письма Роже,
которые Габриэль отдавала ей из утонченной злобы. Это был страшный удар
для гордости нашего друга. Страсть его, однако, не уменьшалась. Он
говорил, что посватается к актрисе; когда же ему сказали, что морской
министр не даст ему на это согласия, он объявил, что застрелится.
В это самое время офицерам линейного полка Брестского гарнизона
вздумалось заставить Габриэль повторить какие-то водевильные куплеты, а