"Вольф Мессинг. Я - телепат " - читать интересную книгу автора

сентября 1899 года.
Трудно сейчас представить и описать жизнь такого местечка -
однообразную, скудную, наполненную предрассудками и борьбой за кусок хлеба.
Гораздо лучше меня это сделал в своих произведениях великий еврейский
писатель Шолом-Алейхем. Этого удивительного человека, так великолепно
знавшего жизнь и чаяния еврейской бедноты, я любил с раннего детства. С
первой и, к сожалению, единственной нашей личной встречи, когда ему, уже
прославленному писателю, остановившемуся проездом в наших местах,
демонстрировали меня, девятилетнего мальчика, учившегося успешнее других.
Помню его внимательный взгляд из-под очков, небольшую бородку и пышные усы.
Помню, как он ласково потрепал меня по щеке и предсказал большую будущность.
Нет, это не было предвидением. Просто Шолом-Алейхем верил в
неисчерпаемую талантливость народа и в каждом втором мальчике хотел видеть
будущее светило. Эта вера отчетливо проявилась и в его насквозь проникнутых
теплотой к простым людям книгах. Вспомните хотя бы роман "Блуждающие
звезды". Конечно, с его новеллами, романами и пьесами я познакомился
значительно позднее. Но и сейчас еще, когда я открываю иные страницы его
книг, меня охватывают впечатления раннего детства. Вот к этим волшебным
страницам одного из самых любимых моих писателей я и отсылаю своего
читателя, который хочет представить жизнь еврейского местечка, в котором я
появился на свет и прожил первые годы своей жизни.
От этих первых лет не так уж много осталось у меня в памяти. Маленький
деревянный домик, в котором жила наша семья - отец, мать и мы, четыре брата.
Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустами отец и который нам
не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый отцом, был
единственным источником нашего существования. Помню пьянящий аромат яблок,
собранных для продажи. Помню лицо отца, ласковый взгляд матери, детские игры
с братьями. Жизнь сложилась потом нелегкой, мне, как и многим моим
современникам, довелось немало пережить, и превратности судьбы оказались
такими, что от детства в памяти не осталось ничего, кроме отдельных
разрозненных воспоминаний.
Отец, братья, все родственники погибли в Майданеке, в Варшавском гетто.
Мать, к счастью, умерла раньше от разрыва сердца. И у меня не осталось даже
фотокарточки от тех лет. Ни отца... ни матери... ни братьев...
Вся семья - тон этому задавали отец и мать - была очень набожной,
фанатически религиозной. Все предписания религии исполнялись неукоснительно.
Бог в представлениях моих родителей был суровым, требовательным, не
спускавшим ни малейших провинностей. Но честным и справедливым.
Отец не баловал нас, детей, нежностью. Я помню ласковые руки матери и
жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую
суровую трепку. В таком случае, к нему нельзя было прийти пожаловаться на
то, что тебя обидели. За это он бил беспощадно, обиженный был для него
вдвойне и втройне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была
бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят,
способных выжить в жестком и беспощадном мире.
Позже мне рассказывали, что в самом раннем детстве я страдал
лунатизмом. Якобы мать однажды увидела, как я во сне встал с кровати,
подошел к окну, в которое ярко светила луна, и, открыв его, попытался влезть
на подоконник...
Излечили меня, - опять же по рассказам, - корытом с холодной водой,