"Израиль Меттер. Пятый угол" - читать интересную книгу автора

моих рук, она сказала:
- От жлоб на мою голову!
Я подождал немного, но она больше ничего не добавила. Хозяин спросил у
меня:
- Что она делала, когда ты пришел?
Я постеснялся сказать, что она мыла ноги.
- Читала, - ответил я.
- Что-нибудь передала мне?
- Привет, - ответил я. На большее у меня не хватило фантазии.
- Ты добрый мальчик, - сказал хозяин. И дал мне полтора миллиона на
одно пирожное.
Прослужив у этого странного нэпмана год, я осенью, заполняя
институтскую анкету, назвал себя рабочим. Меня вызвали в приемную комиссию.
- Подручный монтера, - громко, брезгливым голосом прочитал председатель
комиссии. Он посмотрел на меня со сладострастием. - Это ты и есть подручный
монтера?
- Я, - прошептал я.
Тогда задаю наводящий вопрос: что такое курцшлюсс?
Я молчал. Мастер, с которым я работал, называл короткое замыкание -
коротким замыканием. Мастер не употреблял слова "курцшлюсс". Но он был
хороший мастер.
Товарищи члены комиссии, - сказал председатель, - картина, по-моему,
ясная: перед нами очередная липа. Есть предложение - вернуть хлопцу
документы.
И мне снова вернули их.
С тех пор, с юношеских лет, я ненавижу свои документы. Я живу с
ощущением, что в моих документах всегда что-то не в порядке.
Чего-то в них всегда не хватает. И то, чего недостает, оказывается
самым главным.
В ящиках моего письменного стола накопилось за долгие годы множество
справок, удостоверений, пропусков и членских билетов. Если собрать все это
воедино, запрограммировать и нанести на перфокарту, то будущая
кибернетическая машина сочинила бы по этим данным не меня.
Я остался бы внутри машины, ослепленный ее бесчисленными импульсами.
Исторические события, да и просто факты, не окрашенные эмоциями,
запоминаются не точно. Память чувства сильнее логической памяти.
В газетах - я это отчетливо помню - начала появляться фамилия Сталина.
Мы не знали, кто это такой. Вот это чувство нашего недоумения я остро
запомнил.
Не знали мы имени Сталина не потому, что были политически безграмотны.
Просто этого имени не существовало рядом с Лениным. Рядом были совсем другие
имена. Их было много.
Я бы даже сказал, что время было для нас безымянное. У времени была для
нас одна фамилия - Советская власть.
И на наших же глазах у времени появился псевдоним - Сталин.
Может быть, потому, что я нигде не учился и никто не имел возможности с
незрелых моих лет навязывать мне свою повелительную точку зрения на жизнь,
быть может, именно поэтому у меня была свобода отбора и оценок. Мне никогда
не приходилось сдавать на зачетах и экзаменах свои мысли об окружающей
действительности, свое мировоззрение. А раз не приходилось сдавать, значит,