"Израиль Меттер. Пятый угол" - читать интересную книгу автора

эти мысли были мои, органически собственные. Я не ждал за них оценок по
пятибалльной системе. Я имел право не понимать и ошибаться.
Были годы, когда людей моего типа принято было называть обывателями.
Если обыватель в чем-нибудь сомневался, то ему презрительно указывали, что
он пользуется трамвайными слухами, слухами из магазинных очередей. А между
прочим, в трамваях и в очередях стоит народ.
У того, кого принято называть обывателем, сложное положение. Он всегда
оказывается неправым. Даже тогда, когда он прав. Либо он судит о чем-нибудь
слишком рано - это до соответствующего постановления, - либо слишком
поздно - это после постановления, когда считается, что вопрос исчерпан.
И только посмертно обыватель испытывает удовлетворение: историки
переименовывают его в народ.
Масштабы фальсификаций с понятием "народ" необозримы. С тридцатых годов
людей начали назначать в народ и исключать из народа. По существу же титулом
народа обладал один человек - Сталин.
Беда коснулась Миши Синькова - отец ушел в наркомат и не вернулся
домой. Трое суток Миша был спокоен - мало ли чего случается на работе, - а
на четвертые сутки отец объявился.
В ту ночь у Миши гостил Тосик Зунин. Вдвоем они сидели в трусах за
обеденным столом, на котором в беспорядке лежала немытая посуда. Мальчики
играли в шахматы.
В прихожей щелкнул замок.
- Батька! - закричал Миша.
Он бросился в прихожую навстречу отцу. В руках отца была связка ключей.
Подле него стояли трое.
- Сейчас запалю самовар, - сказал Миша, - Штаны надевать, батя?
- Надень, - сказал отец. - Я арестован.
Он отпер ящики своего письменного стола, отдал ключи и сел в угол на
стул, как чужой в этой квартире.
Мальчики надели брюки. Покуда шел недолгий обыск, они молча сидели на
диване. Вещей в квартире было мало.
Один из оперов, очевидно, старший среди троих, пошарив в полупустых
ящиках письменного стола, присмотрелся к какой-то бумаге и протянул ее
Синькову, не выпуская из своих рук.
- Почему держите секретные документы не в сейфе?
Синьков взглянул мельком на бумагу и ответил:
- Какой же это секрет? Это завещание Ленина.
- Не маленькие, - улыбнулся опер. - Понимаете, о чем речь.-
Он вынул из ящика наган. - А оружие зачем не сдали?
- Дареное, - коротко и устало сказал Синьков.
Опер прочитал надпись на серебряной дощечке, приклепанной к рукоятке
нагана. Там было вычеканено, что Реввоенсовет республики награждает Синькова
личным оружием.
- Вот дощечку и держал бы дома, - сказал опер.
Это был еще совсем молодой опер, он еще только-только начал
распознавать приторный, сладковато-солоноватый вкус власти над человеком. Он
еще опасался ошибок в своей работе, полагая, по глупости, что в его работе
могут быть ошибки. Он еще задумывался над тем, какие вопросы надо задавать
арестованному. Он еще считал, что обороняет Советскую власть от ее врагов.
Через десять лет, в 1936 году, этот же бывший опер, с ромбом в