"Владимир Михайлов. Тогда придите, и рассудим ("Капитан Ульдемир", книга вторая)" - читать интересную книгу автора

бы в пределах того круга, что был очерчен для его восприятия. Кем и как
очерчен, было непонятно, однако это уже вопрос другой. Ульдемир стал
оглядываться и общупываться, и чем дальше, тем меньше, казалось ему,
понимал хоть что-то в окружающем.
Все, что он видел и ощущал вокруг себя, было таким же, какое он привык
видеть и ощущать с тех пор, когда, выдернутый из своего времени, как
кустик рассады - с грядки, и пересаженный на другую грядку, в другой
огород, в иное время, оказался на Земле новой эпохи. И ложе, и покрывала,
или для него по старинке простыни, и одеяло, и белье на нем самом - все
было вроде бы таким же, знакомым и даже не вовсе новым, а бывшим уже в
употреблении. Так воспринималось оно взглядом. Но когда Ульдемир стал
всматриваться повнимательнее, пробовать на ощупь, а порой даже и на зуб
кое-что, ощущение повседневной знакомости исчезало, и возникало совсем
другое: впечатление чуждости и даже какой-то враждебности. Простыни были -
не полотно, не лен и не синтетика даже, какая была Ульдемиру знакома, они
лишь казались ткаными, на самом деле то был мелкий рельеф, как у клеенки,
но в то же время были они мягкими, теплыми, хорошо дышали, как и все
прочее белье, но все время казались чуть заряженными, так что порой
возникало чувство, что они живые и тепло их, как тепло другого человека -
это тепло жизни. Но это не радовало, а напротив, немного пугало и было
неприятным, как если бы все время кто-то присутствовал рядом и наблюдал за
ним, а если он ложился и накрывался, то не мог избавиться от чувства, что
доставляет неудобство тем, на кого ложился и кем накрывался. Относилось
это и к ложу, формой точно копировавшему корабельное, что стояло у него в
каюте (и боль на миг схватила сердце, когда он вспомнил о корабле), - но
только формой, а сделано оно было тоже из непонятного материала, теплого и
как бы живого; относилось это и к столику, что оказался вдруг в поле его
зрения, и к стульям вокруг него. Одновременно со столом возникло вдруг и
множество запахов, какие доносятся порой из хорошо налаженной кухни, и
Ульдемир внезапно понял, что страшно голоден и, махнув рукой на все
остальное, уселся за стол, даже не подумав, что следовало бы, пожалуй,
умыться. Впрочем, ощущение у него было такое, словно он только что из
ванны, и потри кожу ладонью - она заскрипит.
Он так и сделал, кстати; потому что страшная мысль ударила вдруг его: а
что, если и сам он - лишь видимость человека теперь, а на самом деле тоже
какой-нибудь полимер или что там еще? Однако тут же от сердца отлегло:
нет, человеком он был, человеком до кончиков ногтей, до последнего волоска
на коже. И именно самим собой: маленький шрам на указательном пальце левой
руки, след нарыва, оставшийся что-то, помнится, с шестилетнего возраста,
был тут как тут; не обнаружив поблизости зеркала, Ульдемир слегка
прикоснулся пальцами к носу и нащупал знакомое искривление, память о
юношеском увлечении боксом, и даже обиделся: те, кто латал его, могли бы
заодно и это поправить, облагородить облик, он не стал бы предъявлять
претензий. Латать - именно так он и подумал, это легко укладывалось в
сознание, хотя если бы он всерьез задумался, то понял бы, что после
атомного взрыва латать бывает нечего; впрочем, о характере взрыва он знал
сейчас не больше, чем о его причинах.
На столе вкусно пахло жареное мясо, лежала зелень, свежий хлеб; еще
более сильный и нужный аромат источала большая (как он привык) чашка
черного кофе с лимоном. Лимон почему-то рассмешил и умилил его. Не просто