"Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца" - читать интересную книгу автора

Глава одиннадцатая В МОСКВЕ

Как приехали в Москву, Вася не заметил. Совсем сонного, внес его кучер Агафон в дядюшкин дом. Нянька Ниловна заботливо уложила его на просторную и мягкую постель.

Проснулся Вася утром от оглушительного колокольного перезвона.

— Нянька, что это такое? — спросил он в испуге, садясь на кровати.

— Это? Это в церкви здешней звонят.

— А я думал, что у дядюшки на крыше.

Между тем колокола, разогнавшись, всей массой оглушительно ударили два раза кряду и смолкли. В наступившей тишине слышно стало, как привычные к звону московские птички перекликаются в саду за окном.

Это обрадовало Васю. Значит, птицы, которых он так любил в Гульёнках, встретили его и здесь, в Москве.

Он силился вспомнить, что же было вчера. И хоть очень смутно, но все же припомнилось ему, как в густых сумерках, свернув с брусчатой мостовой, подъехали они к большому дому с колоннами, как Агафон постучал в ворота и оттуда мужской голос спросил:

— Кто там?

Затем загремели тяжелые засовы, и из калитки вышел здоровенный бородатый мужик.

Лошади сильно притомились и смирно стояли, вытягивая шеи и зевая. В переулке было тихо и пустынно.

Мужик, как старый знакомый, поздоровался с Агафоном, похлопал крайнюю лошадь по вспотевшему боку и сказал:

— Шибко запотели лошадки.

— Пятьдесят верст без отдышки шли, только попоил однова, — отвечал Агафон. — Спешили в Москву до ночи приехать.

Мужик отворил широкие ворота, и тарантас въехал во двор, с одной стороны примыкавший к решетчатой изгороди сада, откуда тянуло прохладой.

«А где же дядя Максим? Какой он — злой и строгий, как тетушка, или добрый, каким был отец? Покойная матушка всегда его очень хвалила. Где кузина Юлия — девочка, о которой он слышал еще в Гульёнках?»

Думая об этом, Вася начал живо одеваться. Ниловна все же торопила его.

— Скорей, Васенька, скорей одевайся, — говорила она. — Скоро уж дяденька выйдет к завтраку.

Вася уже оделся и умылся, когда в комнату неожиданно вошел сам дядя Максим.

Вася с некоторым смущением и любопытством, но все же смело посмотрел ему в лицо.

Дядя Максим ему понравился.

Это был огромный и толстый человек в седом парике, гладко выбритый и чисто вымытый, пахнущий чем-то очень приятным.

Глаза у него были светлые, но такие острые, что так и казалось, будто они видят до самого дна души.

От таких глаз не укрыться неправде.

Он погладил Васю по голове своей большой, тяжелой рукой и сказал:

— Молодец!

Потом подставил для поцелуя щеку, а старая Ниловна зашептала:

— Поцелуй дядюшке ручку! Ручку поцелуй!

Но дядя Максим укоризненно взглянул на Ниловну.

— Для чего это? Я не митрополит.

И вдруг так ласково, улыбаясь одними глазами, посмотрел на Васю, что тот, не отдавая отчета в своих действиях, приблизился к этому незнакомому огромному человеку и прижался к нему.

— Что? — улыбнулся дядя Максим, переглянувшись с нянькой Ниловной. — Видно, надоело с бабами-то? — И, положив руку на плечо Васи, спросил: — Есть хочешь?

— Хочу, — отвечал тот.

— Это хорошо, — сказал дядя Максим. — Тогда завтракать скорей приходи. Ульяна о тебе уж два раза спрашивала.

— Спрашивала?

Вася только что хотел спросить о Юлии, но постыдился: еще скажут — мальчик, а думает о девчонке. Но раз дядя Максим сам о ней заговорил, то Вася спросил, что еще говорила. Юлии, что она делает и есть ли у нее гувернантка.

— А вот сам все увидишь, — сказал дядя Максим и, погладив Васю еще раз по голове, быстро вышел из комнаты.

Потом пришла Жозефина Ивановна. На ней была широкая шелковая мантилья, которой в деревне она никогда не надевала, соломенная шляпа, на руках длинные, до локтей, светлые перчатки.

Старушка собралась на Кузнецкий Мост, к своей соотечественнице, имеющей там модный магазин, чтобы подыскать себе новое место, так как ей предстояла близкая разлука с Васей.

Может быть, поэтому, несмотря на необычный для нее наряд, старая француженка выглядела маленькой и жалкой. В ее движениях, в словах, в выражении глаз чувствовались растерянность, неуверенность в себе, даже страх.

Она вдруг прижала к себе Васю, поцеловала его и сказала со вздохом:

— Бог мой, бог мой, будете ли вы помнить, Базиль, чему я учила вас?

— Буду помнить, Жозефина Ивановна, — быстро ответил Вася, с жалостью взглянув в лицо старушки.

Когда Вася в сопровождении Ниловны вошел в столовую, огромную комнату с буфетом во всю стену, залитую зеленоватым светом солнца, проникавшим сюда из сада сквозь листву вязов и лип, Юлия сидела за столом рядом со своей гувернанткой и пила шоколад из крохотной синей чашечки с золотым ободком.

— Ты Вася? — с детской простотой спросила она и, обратившись к сидевшей рядом с нею гувернантке, сказала по-французски: — Мадемуазель, это мой кузен Базиль. Он будет у нас жить до осени. — И тотчас же снова обратилась к Васе: — Если ты хочешь посмотреть, как папенька гоняет голубей, то скорее завтракай и пойдем во двор. Он уже там.

Это было удивительно! Ужель этот огромный и столь важный человек будет гонять голубей?

Вася этому не поверил. Ему казалось, что только он один любит голубей.

Он торопился как можно скорее кончить завтрак. И едва только успел покончить, как Юлия схватила его за рукав своей маленькой цепкой ручкой, украшенной браслеткой из разноцветных бус, и потащила за собой.

Во дворе, с двух сторон окруженном конюшнями и другими службами, было просторно, чисто и солнечно. Бродили огромные желтые куры на длинных ногах, с куцыми хвостами, — таких кур Вася никогда не видел.

У дверей в конюшню Агафон чистил одну из дышловых лошадей, бока которой были в потеках высохшей пыльной пены.

Дядюшки нигде не было. Но вот он появился из-за голубятни, стоявшей между конюшней и сараем, и тотчас же на верхнего отделения ее посыпались, прыгая друг через дружку, свистя крыльями, дерясь и воркуя, голуби — чисто-белые, белые с серыми плечами, черно и красноголовые, белые с серебристой грудью и темными хвостами, чубатые и простые.

Голуби поднялись на крышу голубятни, точно облив ее молоком, и, насторожившись в ожидании сигнала, нервно вздрагивали крыльями при всяком постороннем звуке.

Раздался пронзительный свист, и из-за голубятни выскочил парнишка вроде гульёнковского Тишки, тоже одетый казачком.

Голуби с треском взмыли над голубятней. Вчерашний мужик, оказавшийся дворником, взял в руки длинный еловый шест с тряпкой на конце и стал размахивать им.

Огромная дружная голубиная стая поднялась над домом и делая поворот, завалилась за крышу и исчезла на мгновенье и затем появилась над садом и широкими кругами начала подниматься в небо, сверкая в лучах солнца белизной своего оперения.

Дядюшка стоял посреди двора и, прикрыв глаза ладонью говорил казачку:

— Вот сегодня идут хорошо. Сегодня, Пантюшка, мы с тобою утрем нос всем голубятникам на Покровке. Только бы ястреб не ударил... Ну, пропали из глаз... Осаживай, Пантюшка! Довольно...

Казачок открыл дверцы в самом нижнем этаже голубятни и выгнал оттуда стаю черных и красных, белоголовых, чубатых турманов. Не успев подняться над деревьями сада, они начали кувыркаться и так увлеклись этим, что один упал прямо к ногам дядюшки, чуть не убившись, и теперь сидел, беспомощно распустив крылья и раскрыв клюв.

— Башка закружилась, — засмеялся Пантюшка и хотел поймать голубя, но тот успел подняться в воздух и тут же снова начал кувыркаться при общем смехе дядюшки Максима, дворника, кучера Агафона и всех, кто находился во дворе.

Летная стая стала снижаться и скоро с шелковым свистом крыльев начала белыми хлопьями падать на крышу голубятни.

— Ну, видел? — спросила Юлия, теребя за рукав Васю, засмотревшегося на голубей. — А ты покажи мне своих лошадей. Я их больше люблю, чем голубей.

Гульёнковские кони отдыхали после долгой дороги в неубранных еще стойлах, из которых остро пахло свежим навозом. Устало опустив головы, они лениво, словно лишь по привычке, шевелили хвостами.

При виде их Васе так живо вспомнились Гульёнки с их просторами, прудом, с дубовой рощей... Сделалось грустно.

А Юлия уже снова схватила его за рукав и тащила в сад. — Скоро мы на все лето поедем в нашу подмосковную, — говорила она. — И ты с нами. Мы уже уехали бы, но ждали тебя, да и я немножко занедужилась.

Сад при доме дядюшки, несмотря на то, что находился в Москве, на людном месте, у Чистых прудов, был большой, тенистый, и зяблики в нем так же звонко перекликались, как в Гульёнках.

В середине сада был небольшой прудок, в котором плавала пара белых тонкошеих лебедей с черными клювами и стайка крупных белых уток. Один из лебедей дремал среди прудка, заложив черную лапу себе на спину.

— Гляди, гляди! — удивился Вася. — Что это у вето с ногой?

— Это он сушит лапку, — пояснила Юлия, — а то размокает в воде, вот как у прачки...

Разговаривая с Юлией, Вася почувствовал вдруг, что сзади его кто-то дергает за рубашку. Он оглянулся. Перед ним стоял однокрылый журавль.

— Это Прошка, — объяснила Юлия. — Его поймали еще совсем молодым. Собака вашего охотника отъела ему одно крыло, но он остался жив.

— Прошка! Прошка! На, на рыбки! — И она с хохотом побежала по аллее, а Прошка пустился за нею, горбясь, смешно подпрыгивая и махая на бегу своим уцелевшим крылом.

— Теперь пойдем к маменьке, — предложила Юлия. — Я еще не была у нее сегодня. Она недавно вернулась от равней обедни. Она страсть как любит монашек, а я не люблю.

На половину тетушки Ирины Игнатьевны пришлось пройти через несколько горниц. В одной из них, почти пустой, с простым деревянным столом и такими же скамьями около него, с большим многоликим образом в углу, сидели две монашки. Они хлебали из огромной деревянной чашки жирные щи с сушеными карасями.

При появлении детей монашки встали, отвесили им низкий поклон.

— А вы кушайте, кушайте, — бойко отвечала им Юлия. Она вскочила на одну из скамей и, протянув к образу свою маленькую ручку, сказала Васе: — Это, знаешь, какой образ? Это семейный.

Но Вася не знал, что такое семейный образ.

— Неужто не знаешь? — удивилась Юлия. — На таком образе изображаются святые каждого из семьи. А когда рождается новый мальчик или девочка, то пририсовывают и их святых. А вот и моя святая, — указала она на крохотную фигурку в красной хламиде, написанную на образной доске более свежей краской, чем другие.

Вася внимательно посмотрел на святую и улыбнулся. Святая ничуть не была похожа на его бойкую кузину.

Когда дети переступили порог следующей комнаты, Вася увидел довольно молодую, очень полную женщину с четками в руках.

— А вот моя маменька! — воскликнула Юлия. — Здравствуйте, маменька! А это Вася, — и Юлия ткнула Васю пальчиком в грудь.

Ирина Игнатьевна была не одна в комнате. Перед нею стояла в почтительной позе женщина в черном, порыжелом от солнца странническом одеянии.

— Выйди, Агнюшка, на минутку, — сказала Ирина Игнатьевна.

Женщина поклонилась ей в пояс и бесшумно исчезла за плотной ковровой занавесью, словно шмыгнула в стену. Тогда Ирина Игнатьевна обратилась к Васе:

— Подойди-ка сюда, Васенька. Вася приблизился к ней.

Она обняла его и поцеловала в лоб, потом посмотрела ему в глаза долгим, каким-то проникновенным взглядом.

— Сиротка ты мой бедный... — сказала она. — Не обижает тебя тетка Екатерина?

— Нет, — отвечал Вася, удивленный таким вопросом.

— И никто не обижает?

— Нет.

— Это хорошо. — Грех обижать сирот. А учиться хочешь?

— Хочу.

— Учись. Ученье — свет...

На этом как бы закончив обязательную часть беседы, она просто спросила своим приятным молодым низким голосом:

— Завтракали?

— Завтракали, маменька, — отвечала Юлия.

—Ну, так идите в сад, побегайте — я хочу отдохнуть. Потом поговорим с тобою, Васенька. Расскажешь мне, как тебе живется.

Дети вышли из комнаты.

Вдруг Юлия зашептала Васе в самое ухо:

— Знаешь... папенька никогда здесь не бывает. Он говорит, что не любит попов. Когда к нам по праздникам попы приезжают, так он сказывается больным. Ссорится за это с маменькой. Вот видишь, как у нас... Только побожись, что никому, никому не скажешь.

И Юлия пустилась бежать, перебирая своими тонкими проворными ножками, обутыми в козловые башмачки, так быстро, что Вася, к удивлению своему, едва поспевал за ней.