"Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца" - читать интересную книгу автора

Глава шестнадцатая ТАИНСТВЕННЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ТИШКИ

Исчезновение Тишки поставило на ноги весь корабль. Никто не ложился спать, все только и говорили о Тишке.

Судьба его озабочивала не только Головнина.

Таинственным отсутствием Тишки были взволнованы и все офицеры, за время своего долгого плавания успевшие полюбить этого веселого и простодушного рязанского мужичка. Только один Мур, казалось, равнодушный ко всему на свете, кроме службы, не выражал никакого беспокойства.

Не менее офицеров были взволнованы и все матросы, особенно Макаров и Шкаев, которые, несмотря на разницу в летах, сильно подружились с Тишкой. Матросы единодушно выражали готовность немедленно всей командой высадиться на берег и приняться за розыски пропавшего.

Тотчас после ужина команды Головнин приказал Рудакову, несшему вахту, выслать шлюпку на розыски Тишки. За старшего пошел на шлюпке Макаров, просившийся назначить его для этого дела.

Позднее Головнин приказал выслать и вооруженный баркас под командой Хлебникова, собираясь с первыми лучами солнца лично предпринять самые решительные меры к розыску Тихона.

— Я ничего не понимаю, — говорил он Рикорду, стоя с ним на юте и прислушиваясь к звукам ночи. — Когда мы шли к шлюпкам, он был на берегу. Потом словно сквозь землю провалился. Ежели бы его схватили островитяне, так он крикнул бы.

— Могли сделать сие так, что он и пикнуть не успел, — отвечал Рикорд, вполне разделявший беспокойство своего друга.

— Может статься, и так... Во всяком разе, с рассветом высажу всю команду под ружьем на берег. Может, придется взять заложниками сыновей Гунамы и сим способом заставить его выдать Тишку живого или мертвого.

— Утро вечера мудренее. Иди спать, Василий Михайлович, — советовал Рикорд. — А я с Рудаковым постою на вахте.

— Нет, нет, — отвечал Головнин. — Меня разбирает такое беспокойство, что я спать не могу. Ты не можешь вообразить себе, сколь мне претит объявлять войну сим несчастным островитянам. Я крепко хотел бы, чтобы мы расстались друзьями, чтобы у них остались добрые воспоминания о русских людях, побывавших на их острове. Но что же делать, ежели они убили Тихона?

Что же было с Тишкой?

Когда, собираясь ехать на шлюп, Головнин с офицерами направился к баркасам, Тишка спрятался в кустах и стал дожидаться ночи, а когда совершенно стемнело и жизнь на острове замерла, он начал пробираться к запрещенному мысу.

Лес в этом месте был особенно густ, и Тишке пришлось буквально продираться сквозь заросли, пока он случайно не попал на тропинку.

Тропинка вывела его к какой-то загородке, и Тишка стал искать в ней прохода, желая узнать, что тут отгорожено островитянами. Но прохода не было видно. Он нашарил рукой в темноте какой-то странный круглый предмет, похожий наощупь на кокос, надетый на кол, вбитый в землю. По другую сторону тропинки на другом колу оказался второй кокос.

«Что это такое?» — недоумевал Тишка.

И вдруг ему пришло в голову, что это вовсе не кокос, а человеческий череп, подвешенный на кол вот так же, как в России подвешивают конские черепа на пчельниках. Эта мысль быстро перешла в уверенность.

Тишка испугался и хотел бежать, но потом, рассудив, что бежать все равно некуда, пошел, стараясь не шуметь, вдоль загородки и шел до тех пор, пока не услышал не то старческое бормотанье на непонятном языке, не то тихое пение. Одновременно он увидел мелькающий в темноте дымный огонек и почувствовал запах какого-то незнакомого, душистого дыма.

Тогда он влез на изгородь, откуда его глазам предстала следующая, полускрытая ночной темнотой, картина.

Шагах в десяти-пятнадцати от изгороди при свете звезд виднелась бесформенная масса какого-то низкого строения, перед которым тлел небольшой костерчик, распространявший тот приятный запах, что почувствовал Тишка. Должно быть, сидевший у костра человек, черный и нагой, судя по голосу — старик, совершенно лысый (на его темени временами появлялся отблеск огня), жег на костре ароматичные листья какого-то растения.

Старик вертел в руках странный круглый предмет, похожий на те, что торчали на кольях, и то держал его над дымом, то оглаживал руками, продолжая все время гнусавить, ровно комар.

Через некоторое время старик поднялся и ушел со своим шаром к шалашу, но скоро снова вернулся к костру и продолжал свое дело.

«Видно» другой череп или орех, что ли, взял коптить», — решил Тишка.

Но тут вдруг кто-то схватил его за ногу и с силой потянул книзу. Тишка так испугался, что упал на землю, думая, что это зверь.

Но то был не зверь, а Ята, который тащил его прочь от этого таинственного места, повторяя все время одно слово: «Табу! Табу!» (Нельзя!).

Так, держа Тишку за руку, он привел его на берег, все время что-то тревожно бормоча по-своему, усадил в свою кану и отпихнулся длинным веслом от берега.

...Была глубокая ночь, когда часовой, стоявший на борту «Дианы», услышал плеск весел и тихие человеческие голоса.

— Кто гребет? — громко спросил он. В ответ послышался голос Тишки:

— Симанов, ты? Это, слышь, я, Тихон. Доложи вахтенному офицеру, чтобы пустил на шлюп.

— Где ты пропадал? — спросил Симанов.

— Потом все обскажу, — отвечал Тихон. — Иди доложись.

— А это кто с тобой? — не унимался Симанов.

— Это Ята, парнишка Гунамов.

— Ох, парень! — вздохнул Симанов. — Непутевый ты какой-то. Мы уже думали, что тебя на берегу схватили. На шлюпе полное беспокойство. Сам Василий Михайлович не спит из-за тебя. Макаров чуть не плакал, как пошел тебя искать на шлюпке. Баркас вдогон послали, и сен минут в заливе тебя ищут, а ты гуляешь с черными ребятами.

Услышавший этот разговор Рудаков тотчас же приказал спустить штормовой трап, а сам пошел доложить Головнину, что Тишка нашелся.

— Где ты пропадал? Гляди, сколь много хлопот всем наделал! — с напускной строгостью обрушился Василий Михайлович на Тишку, радуясь в душе, что тот нашелся живым и невредимым.

Тишка смущенно молчал.

— Говори! Чего же ты молчишь?

— И сам не знаю, — простодушно отвечал Тишка.

— Путаешь. Рассказывай, где ты был, — продолжал свой допрос Головнин.

— Вы сказали, что дорого дадите, чтобы вызнать, что там делается, на носу...

— На мысу, а не на носу. Ну? Дальше!

— Ну, я и остался поглядеть.

И когда Тишка рассказал, как было дело, то Василий Михайлович заметил:

— Счастье твое, что тебя встретил Ята.

— Он, слышь, за мной доглядал все время, — пояснил Тишка.

— А то бы и твою умную голову закоптил старик.

— Може, и закоптил бы, — согласился Тишка. — Разве они что разумеют?

— Чем же ты думаешь отдарить Яту за твое спасение? Кстати, где же он? Ведь вы были вдвоем.

— Уплыл, как я ступил на трап. Ему тоже от своих хорониться надо. А отдаривать, так за что? Разве я его просил?

— Так ведь он же тебя спас! — изумился Головнин.

— Ну, хотел дать одну пуговицу, а раз вы так говорите, то теперь дам две, вот и квит.

— Нет, пуговицы за такую услугу мало, — сказал Василии Михайлович. — Сними у меня со стены охотничий нож в блестящих ножнах и отдай ему. Он и мне руки развязал.

— Как прикажете,— согласился Тихон, — А по-моему, так зря это, право... Мы ведь, знаешь, что с этим Ятой?

— Что? Чего еще натворил? — испугался Головнин.

— Не-ет... — улыбнулся Тишка. — Мы теперь с ним вроде как братья.

— Братья? — удивился Василий Михайлович. — Когда же вы успели побрататься?

— А я болей уж не Тихон, а Ята, а он Тихон, — не выдержав, засмеялся Тишка.

— Вы обменялись именами! — догадался Головнин, вспомнив весьма распространенный на островах Тихого океана обычаи братанья.

— Ага. Продал черному душу, — неожиданно вздохнул Тишка.

— Когда же это вы обменялись?

— А даве, как вы сидели в гостях у Гунамы.

— Как же ты теперь покажешься матери? — улыбнулся Головнин.

— Матери я не скажу. Только вы уж тоже... Василий Михайлович обещал молчать. Восток уже посветлел.

— Гляди, уж светает, — сказал Головнин Тишке. — Из-за тебя я гонял всю ночь шлюпку да баркас с людьми, их и до сих пор нет. И сам не спал. Чтобы ты у меня больше не дурил! Иди спать. Потом поедешь с командой брать воду для шлюпа.

Утром всей командой съехали на берег. Тишка сидел в шлюпке рядом с Макаровым. Тот, обняв его одной рукой за плечи, говорил, заглядывая Тишке в лицо:

— Ну-ка, кажи свою образину. Эх, дура, дура!

Он любовно дернул Тишку за нос, надвинул шапку на глаза и, хлопнув по спине, сказал, глядя на смеющихся матросов:

— Видели вы дурость рязанскую?

Островитяне и на этот раз встретили матросов вполне дружелюбно, называя многих ив них по именам. Теперь все они оставили свое оружие в лесу. Когда матросы начали набирать воду из ближайшего источника, многие островитяне вызвались таскать налитые боченки, за что распоряжавшийся наливом Рудаков выдавал им по две бисеринки с бочонка, и дикари были вполне довольны этой платой.

В то же время Хлебников со Средним, сделав по поручению Головнина промеры и описание гавани, определились астрономически. Данные эти окончательно убедили Головнина в том, что он действительно находится в гавани, открытой Куком.

На этот раз Василий Михайлович задержался на шлюпе дольше обыкновенного, так как еще не был готов костюм, заказанный им матросу Макарову, который был не только хорошим моряком, но и умел портняжить, подобно Шкаеву.

Заказ этот был таков, что пока Макаров выполнял его, вокруг все время толпился народ и слышались громкие возгласы и смех.

— Сюда пришей вон энтот лоскуток.

— А сюда вот эту ленточку приторочь.

— Нет, сюда красивей будет матросскую пуговицу присобачить, а под ней крючок.

— Теперь, — улыбался Головнин, — мне будет чем одарить Гунаму, а то вчера увидел на мне форменную куртку с блестящими пуговицами, так не мог оторвать глаз.

Для подарка был выбран простой госпитальный халат, который Василий Михайлович велел Макарову обшить яркими лентами и насадить на него как можно больше медных пуговиц, крючков и прочих блестящих вещей. К этому наряду был изготовлен и головной убор из белой холстины в виде чалмы, украшенный множеством пестрых лоскутков.

Когда Головнин облекся в сшитый для него наряд, матросы, фыркая, почтительно отворачивались, чтобы не расхохотаться при командире. Тишка же открыто смеялся, не имея сил удержаться.

На берегу наряд Василия Михайловича произвел совершенно другое впечатление. Островитяне встретили его восторженными криками: «Эввау! Эввау!» — и окружили со всех сторон.

Десятки черных рук протянулись к нему: каждому хотелось прикоснуться к такой роскоши.

А Гунама впился в него глазами, тыкал пальцем Головнину в грудь и, задыхаясь от восторга, твердил:

— Арроман! Арроман!

Видно было, что ему страшно хочется получить такой наряд, но нехватает смелости попросить столь великолепную вещь в собственность. Наконец, собравшись с духом, он стал просить Головнина подарить ему этот костюм.

Тот в знак особой дружбы согласился на просьбу Гунамы и нарядил его в свой халат.

В ту же минуту соплеменники окружили своего начальники, издавая громкие крики удивления и восторга. Гунама же стал разгуливать среди них с гордым видом.

Тут к Головнину приблизилось несколько островитян, которые знаками показали, что и они хотят получить подобный подарок, ибо они такие же «териги», то-есть старшины племени, как и Гунама, в доказательство чего показали на большие птичья перья, воткнутые в их курчавые шевелюры.

Это был первый случай, когда один островитянин завидовал другому, и Головнин поспешил пообещать назавтра нарядить всех «териг» в такие же халаты, чтобы не ссорить их с Гунамой.

Продолжая внимательно наблюдать за островитянами, Василий Михайлович с чувством удовлетворения отметил, что они, видимо, очень дружны между собою. Когда один, что-либо делая, просил другого помочь ему, тот охотно исполнял его просьбу. Ссор между ними совершенно не было заметно. Даже мальчишки — и те не дрались между собой.

Однако, несмотря на видимую кротость жителей острова. Головнин и сам продолжал быть осторожным с островитянами и требовал того же от своих подчиненных.

Поэтому, когда позднее, разбившись на несколько групп, Головнин и его офицеры отправились на охоту, то вскоре должны были отказаться от этого удовольствия, так как, скрывая, по понятным причинам, от островитян, увязавшихся за охотниками, что после выстрела европейские ружья надо заряжать, они могли выстрелить только по разу. А самому Головнину я того не пришлось сделать, хотя он и видел на болоте несколько стаек уток и чирят, ибо сопровождавшие его островитяне, полагая, что его ружье может стрелять на любое расстояние, распугивали птиц.

Возвращаясь с охоты, Василий Михайлович видел целые рощи бананов и фиг, обнесенные изгородью из жердей, что свидетельствовало о наличии некоторого хозяйства у жителей острова. А проходя через поселок, состоявший из жалких шалашей, он заметил свинью с поросятами.

У хижины Гунами толкались островитяне, среди которых были и Тишка с Ятой. У Яты блестел в руках нож, подаренный ему Василием Михайловичем за спасение Тишки. Ята свирепо размахивал им в воздухе, колол и рубил воображаемых врагов, а многочисленные зрители горящими от возбуждения глазами наблюдали за его движениями, непроизвольно повторяя их всем своим телом.

При виде Головнина островитяне расступились и пропустили его к шалашу Гунамы, а поспешивший вылезти оттуда на четвереньках хозяин разостлал перед ним искусно сплетенную цыновку и просил гостя садиться.

Затем он вынес из шалаша печеный плод хлебного дерева и корень ям, а также пирог из бананов и кокосовых орехов и разложив все это перед Василием Михайловичем, стал угощать его.

Первые два кушанья оказались очень вкусными, и Головнин не без удовольствия отведал их.

От пирога же он отказался под тем предлогом, что у него «табу расиси», в действительности же потому, что не знал, как его готовят. (Ему вспомнился опьяняющий напиток жителей островов — кава, приготовляемый из жвачки растения, которую выплевывают в сосуд из тыквы, где она бродит, разбавленная водой.)

«Может статься, так же приготовляют и эти пироги», — подумал он.

Тишка же, которого все островитяне называли уже Ятой, а свои матросы — попросту Яшкой, с аппетитом уплетал кусок за куском, нахваливая гунамовский пирог.

Во время угощения Гунама вдруг крикнул:

— Тишка!

И на этот зов сразу откликнулся Ята, словно его так звали от рождения. Гунама что-то сказал ему, и черный Тишка нырнул в шалаш и тотчас же возвратился оттуда с огромной розовой раковиной в руках.

Гунама извлек из раковины несколько сильных звуков, напоминавших рев коровы, и положил ее на колени Головнину» который охотно принял этот подарок, отдарив Гунаму большим охотничьим ножом, снятым с пояса.

Подарок Гунамы потому особенно заинтересовал Головнина, что в такие именно раковины обитатели острова трубили всякий раз, как спутники Кука появлялись вблизи их жилищ или плантаций, извещая островитян о приближающейся опасности. Он же, Головнин, познакомился с такой раковиной в качестве подарка. И это ему было не только приятно, а даже радостно.

Между тем жители острова продолжали стекаться к жилищу Гунамы, и скоро собралась огромная толпа, главным образом молодежи. Все были вооружены пращами, луками, а кто постарше — булавами и копьями. Воспользовавшись случаем, Василий Михайлович попросил Гунаму показать ему упражнения с оружием.

Гунама что-то сказал юношам, и упражнения начались.

Первыми стали показывать свое искусство копьеносцы. Оружие их было сделано из тонких суковатых палок сажени полторы длиною, трехгранных, с зазубринами на толстом переднем конце. Метали их в ствол довольно тонкого дерева со значительного расстояния при помощи небольшой плетеной веревочки — казасивы, на одном конце которой была сделана петля, а на другом — узел.

— Гляди-ка, Тихон, — сказал Головнин» указывая ему на веревочку» — у нас сего не было, мы просто махали с плеча.

И он стал следить за тем, как метальщики копья пользовались своим приспособлением.

А они держали копье между большим и указательным пальцами, надев на последний петлю и обведя веревочку кругом копья, выше кисти руки. При помощи этой веревочки они приводили копье в нужное положение и бросали с руки.

Все копья, одно за другим, впивались в дерево с большой силой, причем свободный, тонкий конец их еще долго после этого дрожал, словно от злости.

Еще более заинтересовался Василий Михайлович стрельбою из лука.

— А ну-ка, — обратился он к Тишке, — погляди, какие у них луки. Такие ли, как были у нас с тобой в Гульёнках?

— Нет, — отвечал тот. — Гли-ка, какие у них. — И он взял у одного из юношей лук я стал показывать Головнину. — У них дюже лучше.

Лук островитянина был сделан из прекрасной казарины. Он был крепок, упруг и так отполирован, что блестел, как стекло. Стрелы к нему были из тростника длиною более полусажени, с большими наконечниками из черного дерева с зазубринами с трех сторон.

— Это, слышь, для рыб, а это для птиц, — пояснил Тишка, показывая Головнину стрелы с различными наконечниками.

Черные юноши стреляли из луков в скорлупу кокосового ореха, укрепленного в развилке двух ветвей, с расстояния че-тырех-пяти саженей, не сделав при этом ни одного промаха и не перегибая лука доотказа, чтобы не сломать его.

— А мы-то с тобой, помнишь, сколько луков переломали! — напомнил Головнин Тишке.

Один юноша после стрельбы в кокосовый орех куда-то убежал, но скоро возвратился и показал Головнину большую рыбу, пробитую насквозь стрелой.

Бросание камней из пращи показывали на воде. Камни островитян покрывали половину расстояния до «Дианы», стоявшей довольно далеко от берега.

— Ого, это, пожалуй, поспорит с ружьем, — заметил Рикорд. — Полет нашей пули с поражением будет не больше.

Головнин охотно выменял на бусы и другую мелочь пару таких пращей, сплетенных из войлока кокосовых орехов, и лук для музея Петербургской академии.

Подарок двух ножей так растрогал Гунаму, не понимавшего, за что про что Ята получил свой нож, что вслед за Головниным он приехал на «Диану» с несколькими кокосами, наполненными красками, и предложил Головнину покраситься. Тот отдарил его разной мелочью и краски взял, но краситься отказался, отговорившись тем, что побережет эти краски до возвращения домой, а там покрасится, чтобы пощеголять среди своих соотечественников.

После обеда Головнин поехал с Гунамой на берег, намереваясь при его помощи окончательно выяснить, сохранилось ли у жителей острова что-либо из оставленных Куком вещей. Лазили чуть не по всем шалашам поселка, но никаких следов куковскнх вещей установить не удалось, и Василий Михайлович уже собирался возвратиться на шлюп, как увидел в хижине одного старика обломок толстого железного болта.

Как могла попасть сюда эта вещь явно европейского происхождения? Ясно, что это — памятник пребывания Кука на острове Тана.

Головнин предложил старику променять болт на ножик. Но старик отрицательно покачал головой и сунул болт под цыновку, на которой лежал.

Тогда Головнин прибавил к ножу еще и ножницы. Старик по-прежнему отрицательно покачал головой и отвел рукой протянутый к нему предмет мены. Головнин прибавил к ножницам полотенце. Но результат был тот же: старик не хотел расставаться со своим сокровищем.

Такое упорство старого островитянина, в свою очередь, усиливало желание Василия Михайловича приобрести столь ценную реликвию и поэтому он прибавил к предложенному ранее небольшой колокольчик, затем железную гребенку, потом медное кольцо.

Но упрямый старик даже не хотел разговаривать.

Тогда Головнин решил, что, очевидно, старый островитянин помнит Кука и вещь эту хранит, как память о нем, и это его несколько утешило и так растрогало, что он подарил ему гребенку и кольцо.

По возвращении на шлюп Василий Михайлович не без горечи признался Рикорду в своей неудаче.

— Кусок болта, говоришь? — стал припоминать Рикорд. — Погоди-ка, да здесь давеча Начатиковский разыскивал какой-то болт, что висел вместо блока на двери в кладовую. Он подобрал его в Симанской бухте, на берегу, и привез на шлюп для хозяйственных надобностей. А вот теперь он исчез.

— Надо обязательно выяснить, кто его взял, — решил Головнин, сильно смущенный этим открытием.

Все выяснилось после того, как на палубе раздался звук, похожий на рев коровы.

— Откуда у нас «буга» с рогами? — засмеялся Василий Михайлович.

Но то была не «буга», а сигнальная раковина, в которую трубил Тишка.

— Это ты у меня взял раковину? — спросил Головнин.

— Никак нет, — ответил Тишка. — Это я выменял у старика на острове.

— На что? Тишка замялся.

— Говори! — строго сказал Головнин.

— На болт, — признался Тишка, пряча глаза.

— Который снял с двери?

Тишка молчал. Василий Михайлович отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Затем, взяв Рикорда под руку, отошел с ним в сторону и сказал:

— Хорош бы я был, ежели бы сей кусок железа привез в Петербург и представил бы его как редкость правительству. Впрочем, — улыбнулся он, — сколь много, может статься, хранится в европейских музеях редкостей, подобных сему болту!

Еще одна темная тропическая ночь поглотила и остров Тана и гавань Резолюшин с «Дианой», отдыхавшей после столь продолжительного и тяжелого плавания на спокойной глади залива. Вулкан бесшумно дымился. Без конца шумел бурун на камнях при входе в гавань.

На баке вспыхивали огоньки матросских трубок, около кадки с водой слышался тихий ночной говор, порою смех. И вдруг в этой тишине ночи родилась робкая, беспорядочная, явно чисто случайная рулада звуков, напоминавших собою что-то среднее между обыкновенной пастушеской свирелью из липы и рожком.

То бывший Тишка, ныне Ята, заиграл на нау, подаренной ему его чернокожим братом.

— А ну, Яша, дунь-ка еще разок, — попросил в темноте кто-то из курильщиков.

Тишка повторил свою руладу и раз и два. Тогда с берега откликнулся человеческий голос. То запел какой-то островитянин. Мелодия, которую он пел, казалась заунывной. В ней часто повторялось слово «эмио», и от этого грустного слова она казалась еще печальнее и брала за сердце, несмотря на всю свою чуждость для слуха европейца.

Этот концерт подзадорил Начатиковского. Он вынес на палубу свои гусли, и еще долго в тишине тихоокеанской ночи гремели струны старинного русского инструмента.

Наутро Головнин послал в последний раз гребные суда за водой и дровами, но скоро поднялся сильный ветер и пошел дождь. Ветер дул почти прямо в гавань, и у берегов образовался большой прибой, который угрожал серьезной опасностью судам, бравшим воду, поэтому распоряжавшийся наливом Рудаков заблаговременно потребовал добавочную шлюпку на помощь.

Однако команда не успела перегрузить несколько бочонков из баркаса в шлюпку, как его чуть не опрокинул прибой, и все оставшиеся в нем бочонки упали в море.

Тогда островитяне, находившиеся на берегу, по собственному почину бросились в воду, выловили бочонки, погрузили их на суда и помогли матросам отчалить от берега.

Этот случай дал повод во время обеда в кают-компании припомнить, что при наборе воды экспедицией Кука на том же самом месте от берега до болота, из которого бралась вода, были натянуты веревки, чтобы жители острова не могли приблизиться к английским матросам.

— К сему можно еще кое-что добавить, — заметил Головнин: — Форстер признается, что островитяне с нетерпением ждали, когда суда Кука уйдут из гавани, и каждый день их приходилось успокаивать, показывая на пальцах, сколько дней корабли европейцев еще пробудут в заливе. Нам же о сем еще никто не напоминал, — не без гордости заметил Василий Михайлович. — И я прошу вас, господа, и далее вести себя столь же примерно, дабы русский корабль везде был желанным гостем.

На пятый день пребывания в гавани Резолюшин шлюп был совершенно готов к дальнейшему походу.

В половине шестого утра 31 июля 1809 года «Диана» подняла якорь и вступила под паруса, пользуясь попутным ветром.

Лишь только с берега заметили, что судно готовится к уходу, как толпы островитян окружили гавань, оглушая ее криками: «Эввау! Эввау!», выражавшими на сей раз их горе.

Вслед за тем от берега отошла большая кану с Гунамой, его сыном «Тишкой» и несколькими другими островитянами. Еще издали они начали махать руками и жалобно кричать:

— Диана! Диана!

А когда подплыли к шлюпу, то все хором затянули что-то необычайно жалобное и залились слезами, которые ручьями текли по их лицам, как у маленьких детей.

Гунама привез в качестве прощального подарка корень ям весом в полпуда, а Головнин, растроганный такими чувствами островитян, одарил его своей курткой с блестящими пуговицами, чего Гунама так безуспешно добивался несколько дней назад. Были одарены и приплывшие с ним жители острова.

Шлюп, постепенно прибавляя паруса, набирал ход и вот уже был у выхода из гавани. Толпившиеся по берегам залива островитяне тянули тысячеголосым хором свое прощальное:

— Эввау!

А Гунама, уже вернувшийся на берег, стоял в куртке с блестящими пуговицами, махал зеленой веткой и взывал, обливаясь горькими слезами:

— Диана! Диана!

Со шлюпа махали белыми платками.

Головнин стоял рядом с Рикордом на юте, мысленно прощаясь со своими чернокожими друзьями. В глазах его блестели слезы. Но в душе цвела радость, причину которой Рикорд так просто выразил словами:

— Это, Василий Михайлович, награда тебе за твои добрые чувства к сим детям природы. Отныне они с приязнью сохранят память о русских людях.

Еще долго были слышны крики и плач островитян.

А в это время в трюме «Дианы» умирал от лихорадки плотничный десятник Иван Савельев, бесценный для экспедиции человек. Он испустил свой дух в ту самую минуту, как бушприт «Дианы» вышел за линию буруна.

Десятнику Ивану Савельеву не суждено было лежать в родной русской земле. Его похоронили по морскому обычаю в океане, на такой глубине, куда не может спуститься самая большая акула.