"Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца" - читать интересную книгу автора

Глава семнадцатая К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

Это была самая опасная часть пути, потому что приходилось итти без карт, притом полным ходом, чтобы к осени попасть на Камчатку.

Шли, держась Петропавловского меридиана. На шлюпе чувствовался сильный подъем, — ведь шли хоть и к далеким, незнакомым и суровым, но все же родным берегам.

Чем выше поднимались к северу, тем становилось теплее. Одиннадцатого августа на широте 3° и долготе 169° потянул приятный теплый ветер, принесший с собою пряные запахи какой-то тропической земли. Вместе с ними в воздухе появилось великое множество птиц, и от этого у всех сделалось почему-то еще веселее на душе.

Несколько птиц убили из ружья, а двух фрегатов поймали руками на палубе, так как птица оказалась совершенно непуганой и не боялась людей. Появилось много дельфинов, которые целыми стадами сопровождали шлюп, то обгоняя его стремительными и шумными прыжками, то ныряя под киль. Показались в большом количестве касатки, летучие рыбы и акулы. Матросы поймали на крючок несколько мелких акул, одна из которых все же весила более двух пудов.

— Сколь рыба сия и отвратительна по своему виду, свойствам и запаху, — сказал Головнин, — однако пусть-ка наш кок приготовит из нее что-нибудь. По недостатку свежей пищи и акулу можно есть, особливо молодую.

Акулий детеныш был приготовлен. Большинство офицеров и команды ели акулье мясо, некоторые же матросы не могли проглотить ни куска.

— Эта рыба все жрет, особливо любит нашего брата, ежели который попадет ей на зубы, — говорили брезгавшие. — На нее смотреть — и то муторно, а не то что есть.

«Диана» день и ночь шла под всеми парусами. Головнин спешил до замерзания Авачинской губы притти в Петропавловск. Курс держали исключительно по компасу и солнцу, так как даже на имевшиеся карты нельзя было полагаться.

Василий Михайлович все ночи стоял на вахте. Он знал, что в этих широтах в океане рассеяно множество островов, часто очень мелких, много коралловых рифов. Когда шлюп в ночной темноте, при которой глаз человеческий видел немного дальше корабельного бушприта, делал свои восемь узлов, то страх порой забирался и в неробкие сердца.

Головнин прекрасно понимал, что ежеминутно рискует судьбой и корабля и экипажа, и беспокоился больше всех. И когда с рассветом Рикорд выходил сменять его, он говорил:

— Вот еще одна ночь, слава провидению, прошла благополучно. Крепко надеюсь на бога и на расторопность и умение нашей команды, иначе не позволил бы себе нести столь много парусов. Всю ночь шел по слуху, — не зашумят ли впереди буруны.

Иногда ночами налетали шквалы и грозы. Головнин и в таких случаях старался не убавлять парусов, дорожа каждой минутой хода.

Второго сентября прошли Северный тропик в долготе 158°, употребив на переход жаркой зоны тридцать шесть дней. Видели крупный, яркий метеор, который прошил все небо своей гигантской светящейся иглой, озарив океан сильным, почти дневным светом.

Все высыпали на палубу, ибо такого яркого метеора еще ни разу не встречали. Вскоре после того как метеор исчез, послышался вдали звук, похожий на пушечный выстрел.

Одиннадцатого сентября в последний раз видели летучую рыбу, затем появилось много китов, дельфинов, видели одного черного альбатроса.

«Диана» быстро приближалась к Камчатке.

Это позволило увеличить выдачу сухарей команде на четверть фунта в день. Но и это событие прошло незамеченным, так как все жили мыслью поскорее ступить ногой на родную землю.

Ночью скончался еще один матрос, Перфил Кириллов, по определению лекаря — от воспаления желудка. Тело его запеленали в парус, оплели веревками, привязали к ногам чугунное ядро, зашитое в парусину. Выстроенная на шканцах команда обнажила головы, матрос Шкаев прочел «Отче наш», добавив к нему: «Упокой, господи, душу раба твоего Перфилия», — и товарищи покойного подняли его тело, осторожно поднесли на доске к борту и спустили покойника в воду. Затем, истово крестясь, отошли от борта и принялись за свои обычные дела.

Двадцать третьего сентября при всеобщей радости увидели камчатский берег.

«Берег, принадлежащий нашему отечеству! — думал Головнин, глядя на эти суровые очертания северной земли. — И даже он, от Петербурга отдаленный на тринадцать тысяч верст, со всем тем представляет часть России. Радость, какую чувствуешь при возвращении на сей дикий грозный берег, представляющий природу в самом ужасном виде, поймет только тот, кто был в подобном нашему положении или кто в состоянии вообразить себе оное живо».

Первой взору мореплавателей открылась южная сопка, названная русским исследователем Крузенштерном Кошелевской, в честь правителя области Кошелева. Затем показались другие горы, все покрытые снегом. С гор дул ледяной ветер, в воздухе мелькали снежинки. Их с восторгом ловили на рукавах теплой одежды, в которую все поспешили облечься» и радостно говорили друг другу:

— Гляди, гляди, снег! Совсем как в наших местах. Так все стосковались по родному.

Постепенно картина берега разворачивалась все шире. Уже были видны горные хребты, тоже покрытые снегом, а у подножья их кое-где желтели леса, еще хранившие золотой осенний покров.

Одни из горных вершин походили на башни, другие имели вид огромных шатров конической формы.

— Ну и сторонка, прости господи! Как есть чортово место, — говорили матросы.

— А небось, рады и такому, — заметил Рикорд.

— Свои и черти — родные, — отвечал матрос Макаров.

Ночь была такая светлая, что были ясно видны горы, покрытые снегом, и теперь, при лунном освещении, они казались ближе, чем днем.

До утра лавировали при тихом ветре, который, казалось, испытывал терпение моряков, старавшихся поскорее достичь Авачинской губы. Наконец вошли в нее, и перед взорами открылись берега этого прекраснейшего в свете залива.

Офицеры бросились к подзорным трубам в поисках Петропавловской гавани, столь прославленной посещением знаменитых мореплавателей — Беринга, Чирикова, сподвижников Кука (сам он здесь не был, но корабли его после трагической смерти знаменитого мореплавателя дважды заходили сюда), Лаперуза, Сарычева, Крузенштерна.

Вскоре усмотрели на отлогой возвышенной равнине поселение из полусотни крытых камышом избушек.

Это был Петропавловск. Родина! Отечество! Что нужды в том, что это лишь кучка жалких изб. Разве не в таких же избах живет там, на далеком западе, сорокамиллионный народ, к которому принадлежат все они, с таким восторгом и нетерпением взирающие сейчас на родную землю, которая сердцу их милее самых раскошных тропических стран, какие они видели на своем далеком пути!

Головнин не только разделял эти чувства своих спутников и помощников. Глядя на суровые камчатские горы, таящие в себе, быть может, неисчислимые богатства, на этот скромный поселок, он видел также, что его работа, работа ученого, исследователя, должна начаться с изучения этого дикого, обширного, богатого края.

И он с особым удовлетворением, как победитель в тяжелой и долгой борьбе, повел свой корабль к желанному берегу и положил якоря.