"Лариса Миллер. Заметки, записи, штрихи..." - читать интересную книгу автора

Ни первым чувством, ни шестым,
Что там, за облаком густым.

1989



ОН ЖИВОЙ И СВЕТИТСЯ

Недавно по телевизору шел фильм Марлена Хуциева Застава Ильича. Когда в
64-м я смотрела его в кино, он назывался Мне двадцать лет. Помню разговоры
о том, что картину долго мариновали и наконец выпустили в
отредактированном виде. Тем не менее фильм меня потряс, и по горячим
следам я написала одно из самых первых своих стихотворений. Оно было
посвящено моему отцу, погибшему на фронте в 42-м, и кончалось строчками,
навеянными сценой встречи героя фильма с убитым на войне юным отцом:
"Первые минуты января, я уже чуть-чуть взрослей тебя". Тогда же я затеяла
что-то вроде рецензии, но, не справившись с задачей, бросила. И вот
теперь, жизнь спустя, приступаю снова.
Четыре часа (два в субботу и почти столько же в воскресенье) мы с сыном
сидели у телевизора и, не шелохнувшись, смотрели на экран. Шел фильм
Застава Ильича в авторской редакции. Когда фильм кончился, и сын попытался
выяснить мое впечатление, я растерянно молчала. Он знал, как я ждала
картину, как вспоминала о ней, как хотела, чтоб и он ее увидел, и вот
свершилось. Что сказать? Мной владела полная сумятица чувств: восхищение,
разочарование, волнение, досада.
Наверное, нечто подобное испытывает тот, кто после большого перерыва
попадает в дом своего детства, где все кажется странным: узнаваемым и
неузнаваемым, родным и чужим.
Я была поражена заидеологизированностью фильма, упрощенностью диалогов и
монологов. Неужели когда-то мы все это принимали всерьез и даже считали
картину вольнодумной, дерзкой, бросающей вызов системе? Почему? Потому,
наверное, что рефлексия, попытка переосмыслить жизнь, неудовлетворенность,
внутреннее беспокойство, владеющее героями, воспринимались, как некий
вызов эпохе ясных, бесспорных, раз навсегда заданных ценностей и задач.
До чего интересно тридцать лет спустя увидеть себя двадцатилетнего. "Ты
веришь в коммунизм?", - где-то в начале 60-х спросил меня мой друг,
писавший вполне искренние стихи, в которых были слова: "А на земле, в той
части, где весна...". Имелась в виду вечно юная, родная шестая часть суши.
Нет, тексты, произносимые в фильме, не резали нам слух. Мы и сами так
разговаривали. Но если сегодня они поражают своей ходульностью, что же
заставило меня два дня подряд сидеть у телевизора? Неужели только
сентиментальное чувство, вызванное встречей с собственной юностью?
Ответить на этот вопрос мне помог сын, который, выслушав мои сетования по
поводу убожества словесной ткани, вдруг сказал: "А все равно фильм
трепетный". Мой двадцатилетний мальчик, лишенный тех иллюзий, что были у
нас, читающий книги, о которых мы в его годы и слыхом не слыхивали,
почувствовал главное и подсказал мне точное слово.
Трепетность - вот что меня поразило в 64-м и удержало у экрана тридцать
лет спустя. Я тут же вспомнила рассказ Драгунского о мальчике, поймавшем