"Лариса Миллер. Заметки, записи, штрихи..." - читать интересную книгу автора

Новый фильм, то и дело окликает старый. В обоих приятели, родственники,
соседи, коллеги постоянно встречаются для совместного застолья,
музицирования, игры в крокет, молебна. И там и здесь течет
нецеленаправленная, лишенная сверхзадачи (хоть и размеренная в Бабочках и
безалаберная в Певчем дрозде) жизнь.
Однако, несмотря на все переклички, эти два фильма разделяет ПРОПАСТЬ.
Новый абсолютно лишен той пронзительной ноты, которая звучала в старом.
Откуда она бралась, не знаю, но вспоминаю два рифмующихся кадра: спевки в
Певчем дрозде и репетицию любительского духового оркестра в Бабочках. В
первом случае многоголосое протяжное, хоровое пение превращает поющих в
живой организм. Бестолковое, путаное, будничное уходит, уступив место
соборному действу, радению. Происходит катарсис, вызывающий слезы.
Во втором комичное и немного грустное времяпрепровождение надоевших друг
другу людей.
В старом фильме все персонажи связаны друг с другом сердечными узами,
которые ни досада, ни обида, ни раздражение не в силах порвать. Жил певчий
дрозд о тех, кто живет открыто и щедро, полностью выкладываясь "в гульбе и
пальбе".
Помню всех: самого Гиви, его девушек, приятеля-хирурга, знакомого
часовщика, коллег-оркестрантов, дирижера, многочисленных родственников,
старушку мать. Помню то щемящее чувство, которое возникло, когда Гиви,
забавы ради разглядывая в подзорную трубу окна собственного дома,
неожиданно и будто впервые видит свою мать - морщинистую, седую,
маленькую.
В Бабочках тоже есть старухи. Глядя на одну из них, я шепнула своей
приятельнице: "Какой замечательный типаж!" и в продолжении всего фильма ни
на секунду не забыла, что это типаж. Лица почти всех персонажей-старух,
пританцовывающих кришнаитов, бурно ссорящихся супругов, партнеров по игре
в крокет и уж, конечно, японцев (им это свойственно по определению)
непроницаемы и как бы зашторены. По-настоящему выразительна лишь молодая
московская хищница. Она живет на полную катушку. Остальные только
имитируют жизнь. В застолье нет радости, в музицировании - музыки, в играх
- веселья, в молитве - веры, в похоронах - скорби. Каждый, как сервизная
чашка, упакован в пенопласт: вроде бы и рядом, а на деле врозь. Вот одна
из обитательниц замка кормит завтраком парализованную кузину, терпеливо
втолковывая ей, какие и когда принять лекарства. Забота? Конечно. Забота,
продиктованная долгом и привычкой. Любви, жалости, привязанности, простых
человеческих движений души я там не почувствовала.
В одном нет сомненья: существует нерасторжимая, лишь смертью прерываемая
сердечная связь с прошлым. Старыми дагерротипами завешаны все стены замка.
Старые вещи живут на полках. Тени давно умерших бесшумно бродят по замку.
Парализованная старуха постоянно листает альбом с фотографиями бог весть
каких времен. Или разглядывает их с помощью таксифота (опять перекличка с
Певчим дроздом: подзорная труба, в которую смотрит Гиви).
Создается впечатление, что все живое осталось там, в прошлом. А в
настоящем - лишь инерция жизни, ее подобие. Кажется, сама камера не
испытывает особой нежности к персонажам, приберегая ее для осенних красок,
воспоминаний и предметов, покрытых патиной.
В чем же дело? Что изменилось - мир или отношение к нему художника?
Конечно, Певчий дрозд не мог быть сегодня снят на грузинской земле (и не