"Рауль Мир-Хайдаров. Оренбургский платок" - читать интересную книгу автора

кличке Кожедуб, учится с ним в одном классе, да и не каждого, мол, задирают
станционные, а только тех, кто из жадности пытается урвать больше всех. А он
не буржуй, ему больше всех не надо.
Последним доводом он развеселил мать так, что Гульсум рассмеялась от
души, легко и весело, как много-много лет назад.
- Не буржуи, значит, мы?
- Не буржуи...
После школы Фарид установил на санки крепкую корзину, кинул в нее
помятое и залатанное цыганами ведро и поспешил на вокзал.
Дух станции, особенный, неповторимый, ощущался за квартал, а отвалы на
фоне саманных, вросших в землю построек Мартука казались горами и были видны
с каждого двора. Запахи тлевшего в недрах отвалов шлака, подпаленных
креозотовых шпал в местах чистки топок, машинный запах больших сдвоенных
паровозов и пар, клубившийся вокруг них, всегда волновали и влекли мальчика.
Он знал: отсюда по двум тонким нитям путей уходит дорога в какую-то
иную жизнь. Оттуда, из этой жизни, приходят поезда, пахнущие теплом и летом,
красным апортом и желтыми мандаринами, поезда, в которых, как рассказывала
мама, зеркала во всю дверь и настоящие ковровые дорожки, и в которых едут
вежливые военные и красивые барышни, и еще много всяких других людей, кому
Фарид отказал бы в таком праве. Как и подобает человеку, занятому делом,
проходя мимо прибывшего состава, он не стал глазеть на торги у вагонов, хотя
слышал воркотню толстых пассажирок в тяжелых шубах, накинутых на яркие
китайские халаты:
- Какой узор! Какая изящная кайма!
- А пушится, а пушится-то как!
Как мудрец среди шаловливых детей, Фарид улыбался и беззлобно думал:
"Пушится? Да как же ей не пушиться?"
Он-то знал, как немыслимо долог путь до того момента, когда шаль могла
оказаться на чьих-то зябнущих плечах.
Он словно воочию видел своих сверстников в казахских аулах,
выхаживающих маленьких шаловливых козлят, видел чабанов, изо дня в день, из
года в год, в стужу и в зной кочующих со стадами в скудных степях,
продуваемых летом и зимой злыми ветрами. Видел он быстрых и умелых, как
мама, женщин, счесывающих по осени пух. Знал не понаслышке, сколько тепла
человеческих рук - детских, женских и суровых мужских - вложено в
красавицу-шаль, знал, сколько слез пролито над ней в холодных кошарах и в
тени керосиновых ламп, и не удивлялся восторженным восклицаниям
покупательниц...
Пережидая, пока женщины перетащат на носилках шлак после ташкентского
скорого, Фарид с высоты отвала впервые оглядывал лежавший внизу Мартук.
Вдали виднелась крытая шифером школа, а рядом под ярко-зеленым
железом -сельсовет с обвисшим флагом, остальные дома можно было различить
лишь по тонким струйкам дыма, тянувшимся, казалось, прямо из-под снега.
Далеко вдоль путей высился похожий на одногорбого верблюда элеватор. На
потемневшем цинке обшивки прямо на горбу криво и некрасиво было написано:
"1927 год". Заслонив элеватор облаками пара, пронесся скорый на Москву.
Когда облако рассеялось, Фарид увидел, как путейцы поставили на рельс
мадерон и стали грузить свой тяжелый инструмент: ломы, кирки, молотки,
кувалды.
Фарид всегда невольно отличал путейцев от всех других людей. Может,