"Юкио Мисима. Запретные удовольствия" - читать интересную книгу автора

школьными подругами на курорт с онсэн - горячими источниками на южном
побережье полуострова Идзу. Записав название курорта в записную книжку,
Сунсукэ вернулся домой и занялся приготовлениями к отъезду. На столе он
обнаружил стопку гранок, срочно требующих правки, но отложил их на потом,
утешая себя внезапным осознанием того, что ему необходим отдых в середине
лета.
Обеспокоенный жарой, Сунсукэ сел в ранний утренний поезд. Несмотря на
это, его белый костюм промок на спине от пота. Он сделал глоток горячего чая
из термоса. Тощей, сухой, словно бамбук, рукой он вытащил из кармана
рекламный проспект очередного своего собрания сочинений, который дали ему в
издательстве.
Это новое собрание сочинений Сунсукэ Хиноки будет третьим по счету.
Первое вышло, когда ему исполнилось сорок пять.
"Помню, в то самое время, - размышлял он, - вопреки тому, что
большинство моих произведений признано миром миниатюрной иллюстрацией
стабильности и единства и в некотором смысле достигло вершины, как
предсказывали многие, я был до некоторой степени подвержен этой глупости.
Глупости? Чепуха. Глупость нельзя связать с моими произведениями, с моей
душой, с моим образом мыслей. Мои произведения, определенно, не глупость. Я
был выше того, чтобы использовать мысль для скрашивания собственной
глупости. Стараясь поддерживать чистоту своего мышления, я ограждал от моей
глупой деятельности достаточно духовности, чтобы позволить своим мыслям
обрести форму. Однако секс был не единственной движущей силой. Моя глупость
не имеет ничего общего ни с духовным, ни с плотским. Моя глупость состоит в
исступленной способности управлять абстракциями, что угрожает превратить
меня в мизантропа. Мне это до сих пор угрожает, даже сейчас, на шестьдесят
шестом году моей жизни".
С печальной улыбкой на губах Сунсукэ внимательно рассматривал
собственную фотографию на обложке проспекта, который держал в руках. Это был
портрет безобразного старика. Только так могло и быть. Однако не трудно было
увидеть в нем определенные размытые и тонкие черты духовной красоты, столь
признанной обществом. Высокий лоб, запавшие узкие щеки, широкие, голодные
губы, волевой подбородок - каждая черта носила нескрываемые следы долгого
упорного труда и одухотворенности. Его лицо, однако, было не столько
выковано духовностью, сколько озадачено ею. Это лицо, в котором избыток
духовности как бы обнажался, принуждая смотрящего отводить взгляд, словно
оно слишком откровенно говорило о чем-то личном. В своем уродстве оно было
лишенным души трупом, больше не обладающим силой хранить тайну.
Это было делом рук группы поклонников, которые, осмыслив
интеллектуальный гедонизм того времени, заменили заботу о человечестве
индивидуализмом, искоренили универсальность из чувства красоты, воровски и
жестоко вырвали красоту из лап этики. Это они называли черты лица Сунсукэ
прекрасными.
Пусть так, но на последней странице обложки проспекта, которая смело
несла черты мерзкого старика, ряды похвальных отзывов множества выдающихся
людей составляли странный контраст с тем, что было на первой странице. Эти
великие интеллектуалы, эта стая плешивых попугаев, готовых по указке громко
петь свои хвалебные песни, восхваляла сверхъестественную красоту
произведений Сунсукэ.
К примеру, один известный критик, ученик Хиноки, подвел итог всем