"Юкио Мисима. Запретные удовольствия" - читать интересную книгу автора

двадцати томам собрания сочинений, написав следующее: "Этот огромный поток
произведений, влившийся в наши сердца, был написан искренне и закончен
сомнением. Господин Хиноки утверждает, что, если бы он не обладал инстинктом
сомнения в своих произведениях, он бросил бы их прочь, как только они были
написаны. Разве когда-нибудь выставлялось такое обилие мертвецов на суд
зрителей?
В произведениях Сунсукэ Хиноки описаны неожиданности, непостоянство,
неудачи, несчастья, непристойности, попрание приличий - все, являющееся
противоположным красоте. Если в качестве фона использовался определенный
исторический период, он, вне всякого сомнения, выбирал декадентский. Если
для сюжета необходима любовная история, вне всякого сомнения, акцент
ставился на ее безнадежность и скуку. В его руках здоровой, цветущей формой
становится страстное одиночество человеческой души, взрывающееся со
скоростью эпидемии, распространяющейся в тропическом городе. Его не трогают
ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти
человеческого рода не имеют к нему отношения. И не только это, он находит
гораздо больше тем, о которых пишет, гораздо больше живой неотъемлемой
ценности в единственном капилляре, теплящемся на кладбище страстей, тогда
когда человеческие чувства еще были живы.
Посреди холодности возникает искусный трепет чувства. Посреди
аморальности появляется почти жесткая мораль. В холоде чувствуется
героическое волнение. Что за мастерски выкованный стиль должен быть, чтобы
вторгаться в угодья парадоксального? Это стиль рококо, стиль старинного
Хэйанского периода [1]. Это и стиль человеческой жизни в полном смысле этого
слова. Это стиль облечения ради облечения. Он диаметрально противоположен
чистому стилю. Он полон привлекательных изгибов и складок, таких как у
скульптур богинь судьбы на фронтоне развалин Парфенона или складки одеяния
Ники Самофракийской работы Пеония. Струящиеся, летящие складки, не просто
повторяющие движения тела, а подчиняющиеся его линиям. Это складки,
струящиеся сами по себе, которые сами по себе взлетают к небесам..."
Пока Сунсукэ читал, на его губах играла раздраженная усмешка. Затем он
пробормотал:
- Он совершенно ничего не понял. Это надуманный цветастый панегирик -
вот что это такое! И через двадцать лет он оказался таким ничтожеством.
Сунсукэ посмотрел в широкое окно вагона второго класса. Рыбачья лодка,
расправив паруса, держала курс в открытое море. Белая парусина, наполненная
ветром, льнула к мачте, вяло заигрывая с ней. В этот миг серебряный луч
блеснул где-то у основания мачты, затем поезд врезался в рощицу смолистых
сосен, стволы которых высвечивало летнее утреннее солнце, потом въехал в
туннель.
"Я не удивлюсь, - подумал Сунсукэ, - если этот сполох света исходит от
зеркальца кагами. В той лодке, должно быть, прихорашивается рыбачка.
Загорелой рукой, сильной, как у мужчины, она, вероятно, посылает косые
отблески пассажирам каждого проезжающего мимо поезда, чтобы поведать всем
свои секреты".
В поэтическом воображении Сунсукэ лицо рыбачки обрело черты Ясуко.
Худое потное тело стареющего писателя задрожало.
"Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда;
кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения".
Ложь! Ложь! Ложь!