"Юкио Мисима. Запретные удовольствия" - читать интересную книгу автора

Процесс, посредством которого писатель вынужден подделывать свои
истинные чувства, противоположен тому, посредством которого человек из
высшего общества вынужден подделывать свои. Художник маскируется, чтобы
разоблачить, человек высшего света маскируется, чтобы скрыть.
В результате из-за такой скрытности Сунсукэ подвергался нападкам людей,
обвинявших его в недостаточной интеллектуальности, людей, которые стремились
осуществить союз искусства и общественных наук. Следовательно, была веская
причина тому, что он не станет принимать участия в глупом выставлении
напоказ нравоучительной философии в эпилоге произведения, во многом подобно
тому, как танцовщица есэ [2], исполняющая канкан, приподнимает юбку и
выставляет напоказ свои бедра. В мышлении Сунсукэ, в его отношении к
искусству и жизни было нечто такое, что упорно навлекало на себя
бесплодность.
То, что мы называем мыслью, рождается не перед свершившимся фактом, а
после него. Мысль выступает в качестве судебного защитника поступка,
порожденного случаем и порывом. Как защитник она придает значение и теории
такого поступка - необходимость заменяется случайностью, воля - порывом.
Мышление не может исцелить раны слепого, который натыкается на фонарь, но
может показать, что виной тому и фонарь, и слепота. Для поступка постфактум
подгоняется другая теория, до тех пор, пока она не станет системой. Движущая
сила поступков становится не чем иным, как вероятностью в кругу всех
поступков. Это как обрывок бумаги на улице. Таким образом, тот кто обладает
силой мышления, стремится расширить эту силу вне всяких границ и сам
становится пленником мысли.
Сунсукэ проводил резкую грань между мыслью и глупостью. В результате он
неоправданно тяжело винил собственную глупость. Привидение глупости,
строго-настрого изгнанное из его произведений, крадучись пробиралось в его
сны по ночам. Определенно, три его катастрофических брака промелькнули пару
раз в его произведениях. В юности жизнь молодого парня Сунсукэ была
последовательностью падений, цепочкой просчетов и неудач.
Он не знал ненависти? Ложь. Не знал ревности? Ложь.
В отличие от безмятежной покорности, которая наводняла его
произведения, жизнь Сунсукэ была полна ненависти и ревности. После крушения
своего третьего брака, после досадных развязок его десяти, или около того,
любовных историй - тот факт, что старый художник, питающий неискоренимое
отвращение ко всему женскому роду, ни разу не украсил свои произведения
цветами этого отвращения, был достижением его безмерной сдержанности,
неизмеримого высокомерия.
Женщины, появлявшиеся на страницах его многочисленных книг, казались
читательницам, а также и мужчинам, которые тоже встречались среди его
читателей, раздражающе непорочными. Один любопытный исследователь,
занимающийся сравнительной литературой, поместил его героинь в один ряд с
эфемерными героинями Эдгара Аллана По Лигейей, Береникой и Мореллой, которые
скорее из мрамора, чем из плоти. Их легко угасающие страсти были подобны
мимолетному свету полуденного солнца, отражающемуся от высеченных из мрамора
лиц. Сунсукэ боялся наделить своих героинь глубоким чувством.
Один доброжелательный критик заострил на этом внимание Сунсукэ и
сказал, что его позиция приверженца вечной женщины абсолютно очаровательна.
Его первая жена была воровкой. За два года их жизни в браке она украла
и продала просто из прихоти зимнее пальто, три пары ботинок, материю на два