"Габриэла Мистраль. Избранная проза" - читать интересную книгу автора

так беззаботно и бездумно, как это свойственно нам, женщинам. Но садовник
этот был человек непростой, много повидавший на своем веку, словом - СТАРЫЙ
САДОВНИК, и он ей сказал: "Я готов дать вам розу, какую вы пожелаете,
только срежьте ее там, где она начинается". И сеньора, не задумываясь,
собралась срезать розу на самой середине стебля, вот тут. А садовник ей и
говорит: "О, нет, роза начинается вовсе не отсюда. Неужели вы полагаете,
что она берет начало от верхнего узла стебля?" "А-а!" - говорит сеньора. И
опускает ножницы чуть ниже. "О, нет, - говорит садовник, - вы ошибаетесь.
Вы полагаете, что отсюда может начинаться то, что расцвело наверху? А
откуда цветку брать живительный сок?" "А-а!" - говорит сеньора и спешит
срезать розу у самой земли. "О, нет, - говорит ей садовник, - неужели вы
полагаете, что именно здесь начинается роза. А корень? "А-а - говорит она,
-- значит, ее надо вырвать с корнем". И садовник ей на это: "Вы думаете, что
она начинается с корня? А откуда же к ней приходит все, что у нее есть?
Сеньора совсем растерялась и не посмела срезать розу. Вот так и мы не
знаем, где начинается стихотворение. Начинается ли оно в те минуты, когда
мы его пишем? О, нет! Начинается ли оно в тот миг, когда вдруг что-то
взбудоражит наши чувства, когда нас что-то полоснет, ударит? Ведь наша
плоть долго медлит сделаться мягкой, чтобы ощутить этот удар. Наверно,
следует обратить взор ко всему и всем, кто возделывал наше сердце,
уготовленное к таким свойствам плоти, что способны принимать подобные
удары. Стало быть, точка отсчета начинается с детства, где вообще
начинается - все. Но мы рождаемся, принося с собой и давно нажитый капитал,
и огромные долги. Наверно, следует начать с несметного скопища всех наших
предков. Нелегкое дело! Поди-ка подсчитай, из чего слагаются стихи! А вы,
славные мужи, кто нам внимает с любопытством, знайте, что мы, женщины, не
пишем столь величественно, как Бюффон, который в ожидании вдохновения
надевал камзол, кружева и усаживался со вселенской торжественностью за стол
из черного дерева. Видимо, мужчины тоже тщеславны и даже поболее нас,
женщин.
Я пишу, положив на колени маленькую досочку, с которой не расстаюсь ни
в одной из моих поездок, а письменный стол ни разу мне не сгодился - ни в
Чили, ни в Париже, ни в Лиссабоне. Пишу я по утрам или ночью, а вот вечера
-- те никогда не приносили мне вдохновения, и я не возьму в толк почему они
бесплодны для меня или отчего я им не мила. Я, похоже, не написала ни одной
строки в закрытой комнате, ни в комнате, где окно выходит на эти унылые
стены городского дома. Я всегда опираюсь взглядом на кусочек неба, которое
Чили дарит мне чисто синим, а Европа - белесым. У меня подымается
настроение, когда мои старые глаза опираются на зелень нежных деревьев.
Пока я была существом оседлым, пока жила на родной земле среди своего
народа, я писала о том, что было совсем рядом, что подступало ко мне совсем
близко. Писала, как говорится, на темы с неостывшей плотью. С тех пор, как
я добровольно избрала удел изгнанницы, с тех пор как я пустилась в
странствия, мне кажется, я пишу среди призраков, окутанных туманом. С тех
пор весь мир - воздух, небо, земля - приносит мне лишь чувство
безысходности, saudade{безысходная тоска - португ.}. Земля Америки, мои
близкие - живые или мертвые - обернулись моей печальной и верной свитой,
которая не столько оберегает меня, сколько гнетет, давит и лишь изредка
позволяет видеть воочию пейзажи и обитателей чужих земель. Как правило, я
пишу неспешно, а порой - с вертикальной скоростью камней, скатывающихся с