"Андрей Молчанов. Дао" - читать интересную книгу автора

- Да-а...
- А инкубационный период лепры достигает иногда двадцати лет. У вас
есть все шансы умереть больным проказой от рака, о проказе не подозревая...
Мы подходим к автомобилю.
- А вы шутник, мистер Тао, - берется он за ручку дверцы. -
Я позвоню вам... Шутник!
Сквозь внезапный озноб, застилающее красной чернотой глаза солнце,
хоровод мыслей, я отвечаю про себя и себе, что шутки порой не что иное, как
вызов ситуации, когда совсем не до шуток...
И смутно открывается тайная суть сна... Она - в том прошлом, что
начиналось от первого прикосновения рук матери до ускользающих мгновений уже
настоящего, где я оцепенело смотрю на кирпичного цвета пыль, убегающую от
тупо устремленной куда-то машины. И объяснить эту понятную суть невозможно
так же, как невозможно вспомнить лицо матери, которое я бы узнал из тысячи
лиц.

3.

И я не мистер Тао, не доктор Тао, а маленький, темный Катти, служка. И
встань передо мною зеркало, там бы обязан был появиться Катти - улыбчиво
пресмыкающийся в нише тускло освещенного кабинета, среди строгого блеска
эбеновых шкафов, застывших громоздкой стражей у стен; а под опекой их -
письменный стол, вонзивший медные тигровые лапы ножек в кашмирский ковер;
стол, словно готовый прыгнуть, и за ним - водящий пилочкой по ногтям
иссохший живой божок.
Рачьи руки его в коричневых старческих пятнах, а глазные впадины
бурого, изжеванного морщинами лица глубоки настолько, что кажутся темными
очками. Сейчас он, свистя пленками отбитых легких, снимет халат, и я увижу
два глянцевых вишневых пятнышка на его костистой, как у ящера, спине -
вестников той болезни, что внушает трепет мистеру Робинсу, а впрочем, может,
товарищу Робинсу, и не трепет, а обыкновенное отвращение, кто знает...
Шлепок ладони, и сверк иглы шприца тонет в этой искалеченной старой
плоти; упруго скользит в прозрачной пластмассе цилиндрик поршня, отсчитывая
деления. Какая продуманная целесообразность, завершенность и даже красота в
этом грошовом шприце в сравнении с жалко идущей мурашками кожей мыслящего
создания, миллионера, повелителя сотен рабов.
Удивительно, вещи в своей простоте прекраснее и надежнее, чем их творцы
и хозяева.
Терпение оставляет Чан Ванли; судорога сводит его мышцы в продолговатые
желваки, и он стонет - укол в самом деле болезненный.
- Все? - злобно цедит он, когда я бросаю шприц в корзину для бумаг.
- Теперь - пульс...
Я кладу пальцы на его запястье и на сонную артерию.
В вялой, далекой глубине - шевеление старческой крови, вьющейся совно
сквозь вату.
Пульс для меня - не просто биения и секунды, не просто эхо сердца;
пульс - посол, знающий десятки секретов, но он лукав, неоткровенен, и
разговор с ним как разговор с монахом секты дзен: намек, чей смысл подчас
лишь в ритме слова, и пауза, и снова намек.
Чан Ванли застывает, с достоинством блаженствуя. Мои пальцы приятны ему