"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

разрушенного бомбой дома, где погибли его родители. Он открыл глаза в гробу
за несколько минут до того, как его собирались заколотить, и с тех пор не
произнес ни слова, не подавая признаков, что что-то слышит, и жил в тишине,
как в бутылке с формалином. Он на всю жизнь остался большим ребенком и со
временем становился все более чудаковатым, услужливым, тихим, глядел на
Рамиро своими совиными глазами и ходил по студии и подвалу, где находились
лаборатория и архив, с неизменным выражением удивления и страха, словно видя
в воздухе лица мертвых с фотографий.

Рамиро увидел, как под розоватой жидкостью появились рот, волосы,
улыбка, взгляд, руки, вырез платья, блестящее пятно медальона, и наблюдал за
их появлением, как игрок в бильярд, любующийся кульминацией неожиданной
случайности или своего только что открывшегося мастерства. Он с
благоговением погрузил пальцы в проявитель и взял карточку за острые края,
боясь запачкать ее или стереть своим прикосновением этот чудесный образ.
Повесив снимок, с которого все еще стекала жидкость, на прищепки, Рамиро,
потрясенный, вышел из лаборатории, и в соседней комнате глухонемой уставился
на него с неподвижностью коровы или мула, словно заранее знал, что он выйдет
из лаборатории с таким выражением лица. Фотограф повалился в кресло за
рабочим столом, прежде принадлежавшим дону Отто Ценнеру, как и все в
студии - от камер до крашеных занавесей и бюстов знаменитых людей, - и
сделал усталый знак правой рукой. Глухонемой с осторожным усердием включил
граммофон и порылся в шкафу, чтобы достать то, что, как он хорошо знал,
ожидал Рамиро - бутылку немецкого ликера, непроизносимое название которого
звучало, как плевок, а сам он имел свойство валить с ног любого, кто
отваживался его попробовать. Когда дон Отто Ценнер оставил свое дело и
студию и отправился из Махины на родину, чтобы присоединиться к
бронированным дивизиям рейха, в подвале еще оставалось полдюжины больших
бутылок, которыми он запасся, предвидя разруху, неминуемо грядущую с близкой
победой большевизма. Он был богемным художником-доктринером накануне войны в
Европе, во время которой дослужился до звания сержанта, и после перемирия,
или позорной капитуляции, как уточнял он, ораторствуя в кафе - с
раскатистыми "р" и яростными ударами кулаком по мраморному столу, - оставил
живопись и занялся фотографией, открыв студию в Берлине. Однако через
несколько месяцев неопределенности и нужды Ценнер потихоньку стал
перебираться на Запад, спасаясь от неотвратимого нашествия азиатских орд,
которые уничтожили Романовых и скоро могли вторгнуться в Европу, ослабевшую
после падения центральных империй. В конце концов дон Отто нашел
пристанище - но не покой, поскольку всегда продолжал бояться, что его
настигнет неумолимая лавина Красной армии: в этом маленьком городе, частично
обнесенном стеной и как будто далеком от волнений мира, он очень скоро
приобрел своим искусством известность, близкую к славе, - чего никогда бы не
достиг в неблагополучной и униженной Германии периода Веймарской республики.

Мотоцикл с коляской и авиаторские очки, надеваемые Ра-миро во время
вождения, принадлежали дону Отто, как и деревянный "першерон" с желтой
гривой и стеклянными глазами, на которого забирались дети, чтобы
сфотографироваться в кордовской шляпе.
- Я все оставляю тебе. Если не вернусь, ты будешь моим наследником и
апостолом, - сказал Рамиро дон Отто при неожиданном прощании: узнав, что