"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

женщина, почти плывущая в неподвижной воде озера, такая же бледная, как и
эта, с такой же прической и в похожем платье. Это была Офелия -
единственное, что он понял из подписи внизу, сделанной на немецком языке, -
но у нее были закрытые глаза, а эта девушка пристально глядела на него со
дна умывальника, который он использовал для проявки фотографий, и словно
дышала под водой даже после смерти. Так она смотрела целых семьдесят лет и
продолжает смотреть еще через полвека с фотографии, сделанной Рамиро
Портретистом, - единственной увеличенной и вставленной в рамку из всего его
архива: она была затеряна среди множества других и похоронена в них, под
крышкой сундука, в своем новом заточении, как статуя, вызволенная из
гробницы и лежащая потом в течение десятилетий в подвале музея.

Лишь проявив негативы, сделанные в Доме с башнями, Рамиро Портретист
понял неотразимую власть красоты этой мертвой женщины и, не находя сравнения
в реальности, не знакомый с живописью, вспомнил фотографии женщин, сделанные
прославленным Надаром, на примере которого обучал его дон Отто Ценнер:
нежная твердость взгляда и черт лица, неизменная элегантность, бросавшая
вызов времени и утверждавшаяся в нем с ироничным и суровым величием. Ему
показалось, что эта девушка была - так же как и они - из мира и времени,
никогда не принадлежавших ни живым, ни мертвым, потому что мертвые не
существуют, не имеют ни лица, ни взгляда. По крайней мере так говорили
противники спиритизма - науки или суеверия, приверженцем которого Рамиро
Портретист был в течение нескольких лет, оставив его частью из-за того, что
почувствовал себя наивной жертвой шарлатанов, и частью из страха лишиться
сна и сойти с ума, в особенности после того, как нашел среди бумаг дона Отто
Ценнера альбом будто бы с фотографиями призраков, сделанными в начале века
фотографом-спиритом из Майнца. Больше всего его пугало при взгляде на эти
фотографии мертвых то, что они в точности походили на снимки живых, и это
усугубило в нем все увеличивавшуюся склонность смешивать их между собой.
Рамиро смотрел на человека, позирующего в студии, и, прежде чем спрятать
голову под покрывалом, уже представлял, какое лицо будет у него на
фотографии после смерти: об этом зловещем предвестии он забывал, лишь увидев
в объектив перевернутую фигуру, когда торжественный господин, самодовольная
дама или сановник в красном берете и орденах превращались в нелепых
эквилибристов, пытавшихся сохранить вниз головой все свое смехотворное
достоинство. Столько раз видевший людей вверх ногами через объектив своего
фотоаппарата, Рамиро в конце концов потерял всякое уважение к власти и
приобрел тайную непочтительность: встречаясь на улице с высокопоставленным
военным, воинственным священником или дамой в мантилье и пальто с
каракулевым воротником и приветствуя их смиренным наклоном головы, он
невольно представлял их шагающими вверх ногами и с трудом сдерживал приступ
смеха. С годами он стал испытывать к человеческому роду равнодушие врача,
привыкшего видеть на экране высветленный рентгеновскими лучами скелет, и,
рассматривая только что сделанную фотографию, думал, что со временем она
станет, как и все остальные, изображением умершего. Из-за всего этого Рамиро
постоянно мучило подозрение, что на самом деле он не фотограф, а своего рода
преждевременный могильщик: это произошло с ним от одиночества, как говорил
он с грустью майору Галасу, от того, что он больше наблюдал, чем жил, и не
общался ни с кем, кроме глухонемого, который был по большому счету
воскресшим, потому что его сочли мертвым, вытащив из-под обломков