"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

непреодолимым тайным стыдом за то, что не знал своих родителей и звался
Экспосито. Бабушка тоже, в восемьдесят пять лет, когда прошло уже больше
века с тех пор, как мой прадед был оставлен в приюте, хранит в себе эту боль
несправедливой обиды - так же как вспоминает каждый день своего сына,
умершего от лихорадки шести месяцев от роду, и ту ночь, когда пришли сказать
ей, чтобы она не ждала своего мужа, потому что его арестовали.
Она хранит все это внутри себя, настороженная и молчаливая, будто нет
такой раны, которую время могло бы залечить. Она проклинает негодяев из
южноамериканских телесериалов так же яростно, как проклинала злодеев из
радионовелл или романов-фельетонов, которые читал нам дед зимними вечерами.
Я вижу ее сидящей на софе в темно-синем халате и голубой шали, накинутой на
плечи - почти слепую, с замутненным катарактой глазом, с седыми волосами, но
поднятой головой, - с той же скрытой гордостью, которая видна на ее
фотографиях в молодости - с четко очерченными широкими скулами, придававшими
ее чертам архаичную красоту. Бабушка протягивает руку, гладит меня по
волосам и лицу, чтобы представить с ясностью, которую зрение ей уже не
позволяет, и говорит:
- Помнишь, как ты был маленьким и просил, чтобы я читала тебе по
вечерам? - Спрашивает, где я живу и с кем. - Почему ты никогда не
приезжаешь, и как у тебя только умещается в памяти столько слов, неужели ты
понимаешь, что говорят эти иностранцы по телевизору?
Кого видит она, касаясь жесткого мужского подбородка и не узнавая
своими руками детских черт? Кого вспоминает, когда спрашивает обо мне и ей
не говорят, что в это время я, наверное, лечу на самолете, - иначе она уснет
от страха. Кому бабушка приписывает голос, слышимый время от времени по
телефону, который она упрямо держит возле лица, никак не понимая того
невероятного факта, что он позволяет ей разговаривать с человеком,
находящимся сейчас по другую сторону океана. Я помню ее стоящей на ступеньке
рядом с прикрытой дверью и глядящей на улицу, куда она теперь почти не
выходит: сложив руки и опираясь на мою мать, она смотрит, как я сажусь в
такси, и прощается со мной, думая, что, может быть, видит меня в последний
раз. Именно страх сильнее всего продолжает связывать меня с ними: где бы я
ни был - каждый раз, когда среди ночи неожиданно раздается телефонный
звонок, я в ужасе просыпаюсь, боясь услышать голос, который скажет мне, что
кого-то из них только что не стало.


*****

Наверное, он видел, как перед его глазами возникает лицо - сначала
легкие серые линии, потом пятна, все еще расплывчатые под колеблющимся слоем
проявителя, - в красноватом полумраке лаборатории за плотной черной шторой и
дверью, которую было запрещено открывать его глухонемому ассистенту, - в
темной комнате, как говорил дон Отто Ценнер, его учитель, бывший отчасти
спиритом, в том таинственном месте, где наука творила чудеса и из ничего -
из воды и солей серебра, - возникали лица и взгляды людей, проявляясь на
белом фоне картона под прозрачной жидкостью, будто нарисованные невидимой
рукой или вызванные безмолвными чарами. Он увидел становившуюся с каждой
секундой все более отчетливой фигуру замурованной девушки и вспомнил гравюру
или фотографию картины, виденную им в архиве дона Отто: спящая или утонувшая