"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

других языках, прячась в них, как в чужом обличье, и путешествую по городам,
названия которых они лишь читали на освещенной полосе радиоприемника,
передававшего сериалы и песни Антонио Молины и Хуанито Вальдеррамы. Даже
если бы Надя не лежала рядом со мной в темноте, не обнимала бы меня и не
просила, шепча на ухо, чтобы я рассказал ей, какие они были, как жили, как
представляли себе мир, как могли понять и принять мой отъезд, откуда брали
смелость и чистоту, чтобы жить без злобы, не зачерствев от страдания. Тогда
я повторяю ей то, что рассказали мне другие. с таким чувством, что говорю не
о своей собственной Жизни, а об ином времени, таком далеком, что свидетелем
его не мог быть я сам, если только это местоимение не заключает в себе более
чем одну личность и не простирается глубже и дальше, чем мое сознание и моя
несовершенная память, так же, как мое тело иногда исчезает и сливается с ее
телом, и я не знаю уже, кому из нас двоих принадлежат эти руки, губы,
дыхание и слюна. Кто вспоминает, кто говорит и кто видел, как слепой Доминго
Гонсалес спускался по улице Посо, ощупывая мостовую и решетки на окнах
концом палки и всегда держа правую руку в кармане пальто, где вырисовывались
очертания пистолета или булыжника? Кто, мучаясь бессонницей в своей спальне,
слышал в полночь, как мимо нашей двери, касаясь стен, проходил человек,
останавливался возле своего дома, доставал огромный ключ и возился с ним
несколько невыносимо долгих минут, чтобы открыть дверь, бормоча что-то
вполголоса, оборачиваясь в ужасе на звук шагов в темноте, думая, что это
ослепивший его человек вернулся, чтобы убить? Кому принадлежит воспоминание
или сон о том, как он заблудился ночью на незнакомых площадях среди людей с
факелами и знаменами в руках, в белых рубашках и с красными платками на шее?
Кто видит лицо моего деда Мануэля, заросшее щетиной и желтое от ужаса и
голода, прижатое к тюремной решетке? Кто ищет его дождливым утром, бегая
вдоль колонны грузовиков, с зажженными фарами и заведенными моторами, где
под брезентом со струящимися по нему потоками воды теснятся фигуры
арестантов в наручниках? В один из первых вечеров после начала войны моя
мать, которой было тогда шесть лет, потерялась на улице и была увлечена
толпой, бежавшей в сторону воинской части, и моя бабушка Леонор несколько
часов отчаянно искала ее по всему городу, наталкиваясь на мужчин и женщин,
не обращая внимания на их крики и слыша выстрелы. Три года спустя она несла
моему деду корзинку с едой в монастырь, где его держали в заключении, и
увидела фары отъезжавших грузовиков: ей сказали, что в одном из них был ее
муж. Бабушка бегала от одного грузовика к другому, пытаясь разглядеть моего
деда среди лиц, смотревших на дождь из-под брезента, повторяя его имя
сорванным голосом, заглушаемым ревом моторов и громкими приказами, но
грузовики все отдалялись и, когда у нее уже не было сил бежать и перед
глазами возникли красные огни последней машины, ей показалось, что она
увидела мужа, махавшего рукой, будто прощаясь или зовя ее. Только тогда
бабушка Леонор по-настоящему испугалась: до этого утра она не верила, что ее
мужа могут убить. "Ведь он ничего не сделал, - говорила она себе, видя, как
плачут другие женщины, - ведь он никому не делал ничего дурного, не крал, не
убивал, его отпустят, когда во всем разберутся. Невозможно, чтобы человека
арестовывали ни за что - просто за исполнительность и болтливость". Но уж
язык - действительно его беда, она же, напротив, всегда предпочитала
молчать, как и ее отец, в последние годы жизни погрузившийся в молчание,
словно заточившись в доме с не пропускавшими воздух стенами, где он жил один
со своей собакой, разговаривая с ней вполголоса, угнетенный не старостью, а