"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

и слепой, по-прежнему очаровывал его, а запах пыли, исходивший от ее одежды,
вызывал головокружение, как духи со снотворным маком, которыми, как он
читал, пользовались роковые женщины.
Рамиро коснулся ее лица, приоткрытых губ, шеи, скользнул пальцами к
вырезу платья и заметил край бумажного листа. Требовалась предельная
осторожность, он должен был успокоиться, чтобы его руки не дрожали. Он
повернулся к ней спиной, из уважения, отпил немного водки и потер разжатые
вытянутые пальцы, как вор, собирающийся разгадать шифр сейфа. Бумага может
рассыпаться, когда он попробует развернуть ее. Рамиро вытащил записку и
раскрыл с осторожностью, с какой разделял бы крылья засушенной бабочки,
однако, несмотря на это, она распалась на четыре части. Он плохо видел,
из-за шнапса сливались буквы, свет фонаря ослабевал, грозя погаснуть, и
тогда он не найдет выхода, заблудится в подвалах, наталкиваясь, как слепой,
на углы, старую мебель и остовы карет; его обнаружит грозная смотрительница,
и через несколько часов он будет публично опозорен и, возможно, посажен в
тюрьму. Рамиро уже представлял себе бесстрастное и мрачное лицо инспектора
Флоренсио Переса, разорение своей студии, нищенство и приют для бедных. Как
враждебные бури, музыка и страх потрясали его сознание: музыка вырастала до
финального взрыва утешения и рыдания, а страх овладевал им, будто тьма, едва
нарушаемая светом фонаря, а в Центре, перед глазами, в воспоминании сна и
фотографии, возникающей под блестящей красноватой жидкостью проявителя,
сидела непохороненная девушка, беззащитная, замурованная в подвале Дома с
башнями, хранящая на алебастровой груди тайное любовное послание,
вернувшееся на свет через три четверти века. Рамиро Портретист прочитал его
не той же ночью, а лишь на следующее утро, когда проснулся на тюфяке в
лаборатории, чувствуя запах рвоты и химических веществ и слыша треск иглы,
вращавшейся в граммофоне и словно сверлившей ему мозг. Он заснул прямо в
пальто и авиаторских очках, хотя не помнил, чтобы надевал их; рядом стояла
пустая фляга из-под водки - Рамиро сбросил ее на пол, чтобы его снова не
затошнило. Он с трудом, медленно раскрыл сжатую ладонь и обнаружил в ней
четыре одинаковых кусочка жесткой желтой бумаги. Возвращение из Дома с
башнями стерлось из его памяти. В водке это самое плохое, объяснял он майору
Галасу, она крадет у человека часы его жизни.
Последнее, что он помнил, был страх остаться запертым в темном подвале,
мяуканье кошки, неподвижная тень экипажа с лошадьми. Он поднялся в студию,
где глухонемой уставился на него с испуганным спокойствием, с каким глядел
бы на мертвого, выходящего из своей могилы. Рамиро знаками приказал ему уйти
и, все еще не снимая пальто и каучуковых очков, прилипших к потным вискам,
повалился на стул в маленькой комнате, служившей архивом, и разложил перед
собой под яркой лампой четыре клочка бумаги. "Положи меня, как печать, на
сердце твое, - прочитал Рамиро, когда смог собрать фрагменты, и ему
показалось, что, читая, он снова слышал квартет Шуберта, а музыка слов,
написанных фигурным мужским почерком, оживляла кровь и вызывала прилив
беспричинной нежности и жалости к самому себе, - как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее -
стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить
любви, и реки не зальют ее". Опустошенный похмельем, ослепленный слезами,
стонущий, как теленок, Рамиро Портретист понял, без сожаления и надежды, что
великой любовью его жизни была женщина, замурованная за тридцать лет до его
рождения.