"Ги де Мопассан. Мушка" - читать интересную книгу автора

черноволосый, по прозвищу "Томагавк"; был умный лентяй "Ток", единственный,
кто никогда не прикасался к веслам под предлогом, что он непременно
перевернет лодку; был худой, элегантный, выхоленный молодой человек,
прозванный "Одноглазым" в честь популярного тогда романа Кладеля[1], а также
и потому, что он носил монокль; был наконец я - меня окрестили Жозефом
Прюнье. Мы жили в полном согласии и жалели только об одном: что нет у нас
девушки-рулевого. Женщина в лодке необходима. Необходима потому, что она
заставляет бодрствовать ум и сердце, она оживляет, веселит, развлекает,
придает поездке пикантность и наконец украшает лодку своим зонтиком, красным
пятном, скользящим по зеленым берегам. Но для нашей единственной в своем
роде пятерки не годилась в рулевые девушка обыкновенная. Нам требовалось
нечто неожиданное, забавное, готовое на все, - словом, такое, чего почти
нельзя было найти. Многих мы перепробовали без успеха: это были не рулевые,
а девушки за рулем, глупые любительницы, всегда предпочитавшие пьянящее
винцо воде, которая, струясь, несет лодки. С такой мы проводили только один
воскресный день и с отвращением давали ей отставку.
Но вот однажды, в субботу вечером, Одноглазый привел к нам маленькое
существо, тоненькое, живое, подвижное, шутливое и страшно хитрое той
хитростью, которая заменяет ум сорванцам мужского и женского пола, выросшим
на парижских улицах. Она была некрасива, но мила - какой-то намек на
женщину, в котором было всего понемногу, один из тех силуэтов, что
набрасывают рисовальщики тремя штрихами карандаша на скатерти в кафе, после
обеда, между рюмкой коньяка и папиросой. Иногда такие существа производит и
природа.
В первый же вечер она удивила нас и позабавила, но мы так и не могли
составить о ней никакого мнения - уж очень много в ней было неожиданного.
Попав в эту компанию мужчин, готовых на любые глупости, она очень быстро
овладела положением и покорила нас на следующий же день.
Это была отчаянная девушка, родившаяся с рюмкой абсента в желудке, - ее
мать, должно быть, выпила во время родов - и в дальнейшем ей так и не
удалось протрезвиться, потому что кормилица ее, как она говорила, постоянно
подкреплялась тафьей. Бутылки, выстроенные шеренгой на стойке кабачка, она
иначе не называла, как "своим святым семейством".
Не знаю, кто из нас окрестил ее "Мушкой", не знаю, почему ей было дано
это имя, но оно отлично подошло и осталось за ней. И каждую неделю наш ялик,
названный Листок наизнанку, катал по Сене от Аньера до Мэзон-Лаффита пятерых
веселых и крепких ребят под управлением живой и взбалмошной особы с цветным
бумажным зонтиком; она обращалась с нами, как с рабами, обязанными катать ее
по воде, а мы очень ее любили.
Мы очень ее любили - во-первых, по множеству разных причин, а
во-вторых, по одной-единственной: она была на корме нашей лодки чем-то вроде
маленькой говорливой мельницы и без умолку трещала на ветру, пробегавшем по
воде. Она, не переставая, стрекотала, производя легкий неумолчный шум,
характерный для этих крылатых механизмов, которые вертятся под дуновением
ветерка; ни о чем не помышляя, она изрекала самые неожиданные, самые
причудливые, самые удивительные вещи. Ум ее, казалось, состоял из каких-то
разрозненных частей и напоминал пестрый платок из множества всякого рода
разноцветных лоскутков, не сшитых, а лишь кое-как сметанных; в нем
сочетались и фантазия волшебной сказки, и галльская живость, и бесстыдство,
и бессовестность, и неожиданность, и комизм, а ветра в голове у нее было