"Ги де Мопассан. Утопленник" - читать интересную книгу автора

ругательства, он изрыгал остатки неизрасходованной злости на рыб и омаров;
он вытаскивал их из сетей и укладывал в корзины, не иначе как со всяческими
оскорбительными и грязными словами.
А когда он возвращался домой и видел перед собою жену, дочь папаши
Обана, он немедленно начинал орать на нее, как на последнюю из последних. И
так как она покорно выслушивала его, привыкнув дома к вспышкам родительского
гнева, то он выходил из себя от ее спокойствия. Однажды вечером он дал ей
затрещину. С этого момента семейная жизнь стала для нее невыносима.
Целых десять лет на Ретеню только и разговоров было, что о том, как
Патен колотит жену и как ругается с нею по всякому поводу. И в самом деле,
ругался он мастерски: по богатству словаря и зычности голоса с ним не мог
сравниться ни один человек в Фекане. Когда его лодка, возвращаясь с рыбной
ловли, появлялась у входа в гавань, все ждали первого залпа ругани, который
полетит с палубы на мол, как только Патен увидит белый чепчик своей подруги.
Стоя на корме и управляя судном, он глядел на нос и на парус, но даже
при бурном море, несмотря на трудный узкий фарватер, несмотря на огромные
валы, которые, вздымаясь с самого дна морского, врывались в тесный проход,
он все же высматривал в толпе женщин, обрызгиваемых пеной и поджидающих
моряков, ее, свою жену, дочь папаши Обана, нищую шваль!
Едва завидев ее, он посылал ей сквозь шум прибоя и ветра первое
ругательство, да с такой силой, что на берегу все начинали хохотать, хотя и
жалели женщину. Затем, когда судно подходило к пристани, Патен, выгружая
рыбу, в то же время "выбрасывал за борт балласт вежливости", по его
выражению, и вокруг его якорей собирались все озорники и бездельники гавани.
Брань слетала с его губ то картечью, короткой и устрашающей, то долго
гремевшими раскатами грома, то таким ураганом крепких словечек, что
казалось, в легких Патена были собраны все грозы предвечного отца.
Потом, сойдя на берег и очутившись лицом к лицу с женою посреди толпы
селедочниц и просто любопытных, он выуживал из своего запаса новый груз
брани и грубостей и так провожал жену до самого дома; она шла впереди, он за
нею; она плакала, он орал.
Оставшись с ней вдвоем за закрытой дверью, он по малейшему поводу
начинал драться. Для первого удара достаточно было пустяка, а стоило начать,
уже и удержу не было, и вдобавок он выкладывал ей истинные причины своей
ненависти. При каждой пощечине, при каждом тумаке он вопил:
- Ах ты, рвань! Ах ты, босячка! Ах ты, побирушка! Ловко же я попался в
тот день, когда попробовал поганое зелье этого мошенника, твоего отца!
Бедняжка жила теперь в состоянии непрерывного ужаса, сердце у нее
сжималось, и она постоянно дрожала, со страхом ожидая оскорблений и
побоев...
Так тянулось десять лет. Она была до того запугана, что бледнела, когда
кто-нибудь заговаривал с нею, не думала ни о чем, кроме грозящих ей побоев,
и стала худее, желтее и суше копченой рыбы.

II

Однажды ночью, когда муж был в море, она внезапно проснулась от
звериного рева бури, налетающей иногда мгновенно, как спущенная с цепи
собака. Женщина в страхе села на кровати; затем, не слыша больше ничего,
легла снова; но почти тотчас же в очаге так завыло, что задрожал весь дом, и