"Альберто Моравиа. Я и Он " - читать интересную книгу автора

понимаю почему (точнее, прекрасно понимаю: как и все неполноценные существа,
дети вызывают у меня симпатию и нежность), я умиляюсь при виде этого
крошечного отростка. Мне кажется, что Чезарино, пожалуй, будет удачливее
меня. Он вырастет, станет большим. Вместе с ним вырастет и станет большим
его член. Но даже если он окажется таким же непревзойденным, как мой, что
представляется менее вероятным, наверное, он будет тихим, бессловесным,
отрешенным. Одним словом, полноценным, возвышенным, сублимированным! И
Чезарино не будет, подобно мне, тратить время на препирательства с "ним"; он
не будет, как я, попадать в дурацкие положения. Из него выйдет, что
называется, цельная личность; его не будут терзать внутренняя двойственность
и противоречия. Короче говоря, это будет полноценный, психологически
защищенный, сублимированный мужчина! Я глубоко вздыхаю, снова глажу Чезарино
по головке и выхожу из детской. В третий раз двигаюсь по коридору вслепую.
Иду прямо в нашу спальню, медленно поворачиваю ручку и приоткрываю дверь
ровно настолько, чтобы проникнуть во мрак, подобный коридорному, но вдвое
жарче - более спертый, более "женский". Закрываю дверь, протягиваю руку к
тумбочке, нащупываю кнопку на абажуре, но не нажимаю. Что делать? Разбудить
Фаусту и вытащить ее на кухню варить кофе? Или, по "его" указке, раздеться,
залезть в постель и приласкать, потискать ее, однако не заходить слишком
далеко в проявлении сдерживаемых, хотя и пылких, супружеских чувств?
Возможно, я склонился бы ко второму варианту, если бы, как всегда не
вовремя, "он" не принялся меня подзуживать.
"- Смелее, чего ждем? Разоблачайся да ныряй в постель".
"Его" нетерпение, как обычно, настораживает меня.
"- Тебе-то что за дело, нырять мне в постель или не нырять?" От явного
любовного недержания "он" проговаривается: "- Да чего там! Будь что будет.
Лиха беда начало".
Я тут же ополчаюсь на "него": "- Ну уж нет, на сей раз никакого начала
быть не должно. Ни начала, ни продолжения. Если я и подлягу к Фаусте, то
лишь потому, что еще питаю к ней нежность. Хотя что ты в этом понимаешь? Что
для тебя нежность? Ничто - пшик, ноль без палочки.
- Ха-ха-ха: нежность! - Ничего смешного: представь себе, нежность.
- Я тебя умоляю! А если по правде? По совести? А если вспомнить все как
было? Нежность! Да если хочешь знать, твой брак с Фаустой - это мое детище,
которое я задумал и осуществил в мельчайших деталях.
- Выходит, по-твоему, я Фаусту вовсе и не люблю? - Любишь ты ее или
нет, меня не колышет. Для меня главное - внушить тебе раз и навсегда, что
этот брак - мое творение. Мое, как моими были твои шашни с тибрскими
мокрощелками. И то сказать: кто уломал тебя звякнуть в один прекрасный день
по одному номерку, который тебе подкинул услужливый приятель? Кто на
заговорщицкий вопрос, желаешь ли ты столовый сервиз на шестнадцать,
восемнадцать или двадцать четыре персоны, заставил тебя рявкнуть в ответ:
"На шестнадцать, ясное дело, на шестнадцать!"? А кто заставил тебя на
следующий день нестись сломя голову на час раньше в один особнячок, на одной
улочке, в одном квартальчике, нажать на звонок под одной табличкой с
надписью "Марью-мод", взбежать через две ступеньки по одной лесенке, ждать,
дрожа от нетерпения, перед одной дверцей? Кто заставил тебя выпалить, когда
дверь открылась и Марью (черное платье, бледное, бесцветное лицо, большие
черные глаза с томной поволокой, темный пушок на верхней губе, желтая
сантиметровая лента перекинута через шею, черная юбка обужена там и сям