"Глеб Морев. Критическая масса, № 1 за 2006 " - читать интересную книгу автора

Немного битнической развинченности, немного рэпа с его агрессивной уличной
лексикой и напором, немного надсады, метафизического сквознячка, последней
якобы прямоты - и потрафляющая нашим и вашим поэтика "новой искренности", о
которой так много говорили, что она и впрямь замаячила долгожданным (на
руинах-то социума) социальным заказом, готова.
После столь многообещающего дебюта перед автором открывался путь в
"Гришковцы", в душещипательную благонамеренную групповую психотерапию,
"гундёж". Медведев выбрал другое. "Вторжение", его вторая книга, закладывает
крутой вираж, и там, на высоте рушащихся башен Всемирного Торгового Центра,
этом оптовом небе Аустерлица, зарождается то, что станет "Текстами,
изданными без ведома автора".

* * *

"У Жуковского все - душа и все для души. Но душа,
свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздят для убиения
народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальной
Аркадии. Шиллер гремел в пользу притесненных; Байрон, который носится в
облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и
краски его романтизма сливаются часто с красками политическими. Делать
теперь нечего. Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах" 4. Это
написал не Писарев, не Белинский, а князь Вяземский в 1821 году. Через
головы непосредственных предшественников и учителей - Чарльза Буковски,
Михаила Сухотина 5, Александра Бренера, минималистов-лианозовцев - Медведев
актуализирует давно, казалось бы, похеренную, дискредитированную традицию
ангажированной поэзии. Сумбур политического бессознательного кристаллизуется
в осознанный политический жест. Что-то подсказывает, что такой ангажемент
придется не по нутру поклонникам раннего Медведева. Да и не поклонникам
тоже.
Тут самое время заняться "идеологией художественной формы". Но сначала
еще несколько слов о "Вторжении". Это книга переходная, рваная, с
розановским вывертом; по-детски испуганная и в то же время бесстрашно
присягающая на верность "живому анахронизму": "крикливым московским или
питерским подпольным поэтам 60-70-х, нелепым, полусумасшедшим литературным
неудачникам". Помимо этой неожиданной верности проигранному делу, в книге
меня еще порадовало то, что можно назвать "литературным коммунизмом":
братание с текстами самого разного пошиба, промискуитет, подразумевающий,
что "свое" всегда состоит из экспроприированного "чужого слова". Такой
подход противоположен постмодернистской цитатности, хотя формально и
напоминает ее. (Когда-то, отталкиваясь от опытов Владимира Эрля, я применил
подобный метод в романе "Путеводитель по N.", заставив сошедшего с ума
Ницше, прожившего, как известно, десять лет в состоянии прогрессирующего
паралича, говорить голосами авторов ХХ века - говорить и тем самым
становиться поистине "последним человеком", человеком в наморднике
литературы. В глубине души мною двигало желание прожить вместе с ним его
агонию, желание его воскресить.) Судя по датам, "Вторжение" писалось
параллельно с текстами, вошедшими во "Все плохо", но между ними словно бы
прошла трещина. Понятно, свою роль тут сыграли вкусы редакторов, отбиравших
тексты; однако важнее видеть, как эта трещина захватывает территории и
области, успевшие к концу 1990-х сложиться в автономные, отделенные друг от