"Глеб Морев. Критическая масса, № 1 за 2006 " - читать интересную книгу автора

интересует ("Человеческая ласка и простейшая забота..." )

Униженное высокое не становится от этого низким. Здесь у Фанайловой не
только этика, но и поэтика ("по-этика", писал когда-то Данило Киш). Так, в
строке "Юдина в кедах и Оден поддатый...", помимо ценностно-заданного
обращения к именам, парадигмальным для образа поэта, есть поэтический
прием - назову его сдвоенным обозначением. Двойная принадлежность помянутых
героев - семантика черты, границы между высоким и низким вместе с ее
стиранием, преодолением - транскрибирована и трансформирована у Фанайловой в
самом движении стиха. Метрическую сетку ему задает брюсовский "Юноша бледный
со взором горящим...", и снижается здесь не масштаб непрезентабельно
выглядящих героев, а брюсовская выспренность, "литература". Из-под
неуместной и тут же отброшенной ходульности условного выражения тем ясней
выступает непорушенное достоинство смысла . Переход от внешнего образа к
невидимому образцу составляет лирический сюжет вещи.
Поэзия знает парадигму такого перехода - смерть, пространства которой
по определению экстатичны. Экстатичность - еще одно свойство, которым Елена
Фанайлова выделяется для меня в сегодняшней лирике. Ее узнаёшь по особому
накалу тревоги, дикой безоглядности в самоиспытании (поэтому я и назвал
рецензию цитатой из Пессоа). Стихи Фанайловой неистовы и мучительны;
читателю на это жаловаться не пристало - подумаем об авторе. Между авторской
одержимостью и обращенностью слова к другому для меня есть связь, и она
придает фанайловской поэзии особый характер.
Поясню.
Передача голоса, говорение устами других - источник лирической силы в
борьбе не только с немотой, но и с анемией слова. Предельность чувства и
крайность выражения относятся здесь не к психологии человека по имени Елена
Фанайлова (ее переживания, как у каждого из нас, - достояние сугубо
приватное), а к позиции носящего это имя поэта. Избранная позиция важна тем,
что дает выход к областям сверхопытного, не наблюдаемого в клинической
реальности. Слово "клинический" еще раз отсылает к первой, врачебной
профессии Фанайловой, но употреблено тут именно затем, чтобы показать, как
далеко автор от нее уходит: "Поэта далеко заводит речь..." так ведь? Поэт
вырастает из врача, как голос выпрастывается из опыта, - "из" здесь надо
понимать пространственно, как "вовне", out. Голос ("лепет", сказал бы
Мандельштам) - смерть опыта, и легким такое второе рождение вряд ли кто
назовет:

Непредставимая, чуждая ранее Бесчеловечная речь, другая
судьба, торжество стиха ("К лучшему..." )

Ведь повседневность окружающей жизни вовсе не предполагает, что на
свете вообще могут быть стихи. Чтобы они появились (точнее, забрезжила даже
просто мысль о них, их "идея"), нужно выйти за пределы опыта и сделать затем
предметом тот опыт, из которого вышел. Выйти за твое или мое - в общее, но
которое нигде и никогда не ждет нас готовым, а порождается нашим усилием к
нему, и волей его мысленно удерживать как реальное.
Напомню слова Фанайловой о поэзии как спасении от сумасшествия. Стихи
здесь - своего рода обереги или амулеты. Октавио Пас писал о навсегда
потерявшем речь, но начавшем рисовать в психиатрической клинике мексиканском