"Глеб Морев. Критическая масса, № 1 за 2006 " - читать интересную книгу автора

из речи персонажа, дивную вокабулу которого, впрочем, автору еще надо было
услышать . От автора здесь другое: смысловой стык. Сырые голоса то
перебивают друг друга, то до неразличимости сближаются через
протокольно-сниженное "давать" в пространстве, которое очерчено невозможной
для классики перекличкой Афганистана с Тристаном. Рифменный удар как будто
пробивает вход (Фанайлова говорит о "форточке") в подземелье мировой истории
нескольких столетий от средневекового Корнуэлла до советской кровавой и
трусливо замалчиваемой восточной авантюры восьмидесятых годов. Полость этого
времяпространства - во всей неизмеримости - по-парашютному вывернута автором
и, невидимо для героев, наскоро прихвачена к пляжной полоске у
провинциальной реки, где цитируемый разговор происходит. В таком
послевавилонском столкновении наречий пародия (если понимать ее по Тынянову)
не уничтожает высокое, а служит ему формой. Надо ли после этого добавлять,
что автор любит супружескую пару своих персонажей, что он буквально не
отводит глаз от их сорокалетних тел, "уработанных" временем?
И это другой, наряду с "журналистом", полюс авторского самоопределения,
его, если угодно, дно . Здесь среди образов поэта у Фанайловой - "бомж"
("Есть у последнего бомжа, // У осужденного на жизнь..."), "шут"
("Надгробная речь шута" из постскриптума к тем же "Стихам о русской поэзии"
), "ночной идиот" ("Ходят тучи, будто паранойя..." ), "даун" 5:

Когда бы у меня была душа, Она была бы ваша Она была б
одна сплошная рана... Она была бы даун и левша ("Они стоят с
Аркашей..." )

Наконец, это подруга пидора из одноименного цикла рецензируемой книги,
"подруга всех первертов, людей вне закона", как, с отсылкой к цветаевскому
"поэты - жиды", сказано Фанайловой в интервью Бергеру. Лирика теперь -
превращенная сирена нового Одиссея, что-то напевающая спеленатому другу,
которого увозят в дурдом ("Сквозь этот радиоджаз и золу..." ).
И вот что еще важно. Значимый, все более значимый со временем пласт
речений, образующих и обосновывающих поэзию Фанайловой, составляет речь тех,
кого уже нет, "голоса из земли слабовесомых", по строке из ее совсем уже
недавней визионерской публикации (Знамя, 2006, № 2). Таков был в книге "С
особым цинизмом" (2000) цикл "Страна мертвых". По "Русской версии", в
зажизненном пространстве пребывает уже сам поэт:
Как будто мы умерли и после смерти Встречаемся далеко вперед Земля
предстанет нам будто сети В которых больше никто не умрет
И стало видно уже далёко Что в огородах и за рекой Мы ходим, как
медленная калека, Кресты и звезды чертя рукой...
Кажется, быть ничтожней мертвого уже нельзя. Но для поэта здесь нет
ничего выше, и порука живых с умершими - может быть, само надежное основание
поэзии. Слово оправдано его невозможностью: "У мертвых речи нет. О мертвых
речи нет". Как в свое время для Арсения Тарковского "слово лучше у немого, /
И ярче краска у слепца...", энергия высказывания для Фанайловой определяется
силой, с которой жизнь отказывает человеку в простейшей способности
высказаться:

Нужно зажимать в зубах свинцовый карандашик Как безрукий
пишет, а слепой рисует, А безногий пляшет А другое не