"Александр Морозов. Тимка-почтальон ("Знание - сила")" - читать интересную книгу автора

по деревне, пошумливал на Зинаиду на раздраженных тембрах.
Война эта ихняя велась ими, впрочем, на вполне келейном уровне, так что
оба вроде бы и пообвыклись с ней.
Вот и на этот раз, уловив знакомый запах, Зинаида выдала Тимке
очередную порцию своих риторически горьких упреков, а Тимка, приладив
сумку и выйдя из избы, ответил ей коротким отрывком из репертуара лесного
ворчуна. Затем, неодобрительно осмотрев природу, превратившую с помощью
трехдневного осеннего дождя деревенский большак в беспролазную грязь,
Тимка основательней приладил форменную фуражку и пошел пробираться по
знакомому маршруту.
Почту, несмотря на бездорожье, разнес быстро. Оставалось зайти к
Семенычу, к дружку Тимкиному, хорошему человеку и уважаемому на деревне
деду. И все время пока разносил почту другим, не хотелось Тимке даже и
думать о том, как он пойдет к Семенычу. Еще на почте, украдкой отогнув
заклеенный угол телеграммы, прочел Тимка никудышное для его дружка
известие, что в столице скончался от разрыва сердца его сын. Семеныч часто
рассказывал о своем сыне, дирижере, и вечерами старики подолгу обсуждали,
кто в городе считается главнее - дирижер или актер. Чаще всего после
всестороннего обсуждения оба склонялись к тому, что дирижер уж никак не
менее, чем актер. "А то и поболе станет", - добавлял кто-нибудь из них, и
оба расходились удовлетворенные.
И вот теперь надо было идти к Семенычу и волочить к нему эту негодящую
бумагу с такой плохой вестью.
Помялся, помялся Тимка, а делать нечего, надо идти к Семенычу. Раскрыл
калитку, шуганул бросившегося под ноги пса и толкнулся в незапертую дверь.
К Семенычу он ходил запросто, без стуков и извещений.
Дружка своего застал он сидящим в раздумье перед клеткой с кенарем и
стругающим какую-то дощечку. "Ну что, Тимка, письмишко, что ли, принес
какое?" - спросил его Семеныч, важно разглядывая свою работу и даже не
оборачиваясь к вошедшему.
Тимка огорченно пошамкал губами и хотел было уже достать плохую
телеграмму со дна опустевшей сумки, но вместо этого сказал: "Да не-е,
Семеныч, кто тебе, хрычу этакому, сообщать что будет. Вишь, сидит как
бирюк какой, давай-ка лучше хлопнем по маленькой, у тебя-ить вчера
оставалось". Не умел Тимка огорчать своего друга. Несчастье не должно было
случиться. Сын старика не мог умереть.
Семеныч обернулся к Тимке и хотел было уж обсудить его предложение, как
вдруг увидел, что почтальон грузно оседает на скамью, губы его беззвучно
шевелятся, а правая рука с желтыми потрескавшимися ногтями беспомощно
лапает стеганку, на том месте, где должно биться сердце. Через секунду
слезливые охи и ахи Семеныча уже не доходили до Тимкиного сознания.
Сознание ушло от него. Ушла и жизнь.


...И вот, когда адажио, это горное озеро, незамутненное ни единым
всплеском страсти, готово было исчерпать себя в цедящих по капле тишину
огромного зала движениях дирижерских рук, когда замершие люди в зале, на
сцене, у радиоприемников с почти уже невыносимым напряжением ожидали того
единственного жеста, который позволит звенящему потоку жизни вырваться на
свободу в финальной части симфонии, лицо дирижера стало по цвету не