"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

населяет лесную пустыню между тобою и нашей фермой - ино поможет мне иль
навредит? И как насчет уловчивых медведей, что шастают по чащобам? Помнишь,
ты сказывал? О том, как они, когда всей шкурой встрепещут, кажутся вовсе
бескостными, так она на них ходуном ходит. А еще о том, что запахом они
противны собственной красе, а глазами зрят в нас тех зверей, коими мы
когда-то были тоже. Опасно им поэтому в глаза заглядывать! Ты говорил, что
их к нам тянет, и подходят они с любовью, зовут играть, а мы сдуру пугаемся
и давай вываливать на них свой страх и злость! А еще там птица строфокамил
обитает- великая непомерно, крупней коровы (это уже Лина говорила), да и
людишки местные не все вроде меня, так что смотри, мол, в оба. Лину соседи в
шутку называют дикаркой-богомоли-цей, потому что одно время она похаживала в
церковь, хоть она и моется каждый день полностью, чего у христиан не
заведено. Под одеждой носит яркие синие бусы и втайне пляшет пляски свои в
новолуние на рассвете. А пуще косолапых с их любовью и птиц ростом с корову
боюсь, когда ночь хоть око на сук. Как же я, скажи на милость, найду тебя в
этакой зге? Но теперь, по крайности, путь открыт. Я не тайком, по приказу
иду, честь по чести. Увижу твои губы, коснусь тебя рукой. И ты опять уткнешь
мне в волосы подбородок, а я буду дышать тебе в плечо - пых-пых, вдох-выдох.
Хорошо, что мир раскрывается нам на встрете-нье, но от новины сей в
содрогание прихожу. Чтобы попасть к тебе, приходится покидать единственный
свой дом и всех ближних и знае-мых. Лина говорит, что, когда я сюда попала,
она по моим зубам вызнала возраст - лет то ли семь, то ли восемь. С тех пор
мы варили джем из диких слив восемь раз, так что теперь мне должно быть
шестнадцать. На старом месте я день-деньской собирала стручки окры и
подметала табачные сушильни, а ночи коротала в кухне на полу с минья мэй.
Нас крестили, чтобы, когда эта жизнь кончится, мы могли обрести покой и
счастье. Так говорил падре. А каждый седьмой день учились чтению и письму.
Покидать плантацию нам воспрещалось, поэтому мы вчетвером прятались на краю
болота. Мамочка, я, ее меньшой и святой отец. Чтобы он нас учил - это тоже
воспрещалось, но он все равно учил, сторонясь злых пришлых пуритан-виргинцев
и прочих протестантов, чтобы они его за этим делом не застигли. А то ведь
могли и в тюрьму посадить или заставить платить страшной облог, или и то, и
другое. У него две книги и грифельная доска. А у нас палочки, чтобы писать
на песке, и черепки - выкладывать буквы на большом плоском камне. Когда
буквы запомнили, стали выставлять слова. Я в этом деле была посхватчивей
мамочки, а ее меньшой и вовсе не в счет. А я зато писала по памяти Никейский
символ веры - запросто, вплоть до последней запятой! Хотя исповедь
обыкновенно говорят, а не пишут, как я сейчас. Теперь-то уж почти что
разучилась. А говорить люблю. Мне что? Могу с Линой, могу на черепках, могу
даже с Горемыкой. Но лучше всего с тобой. Сначала, когда меня только
привезли сюда, я ни слова сказать не могла. Ведь здесь, что ни услышишь, все
не по-нашему - не так, как говорили там, где я была с минья мэй.
По-тамошнему Лине что говори, что нет, как об стену горох. Да и Хозяйке
тоже. Но все-таки мало-помалу разговаривать я начала, и не только на
черепках. Лина объяснила, что место, где меня учили говорить письменно,
называется Мэриленд - земля святой Марии, Хозяин туда по делам торговли
хаживал. Так что вот, значит, где моя мамочка схоронена и ее меньшой. Или
будут схоронены, если они предпочтут упокоиться. А спать с ними на полу
кухни вовсе не так было сладко, как с Линой в ломаных санях. Когда холодно,
мы наш угол в хлеву отгораживаем досками, зарываемся в шкуры и