"Уильям Моррис. Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия" - читать интересную книгу автора

лирический герой лишь в незначительной степени отвечает условному типу
"путешественника" прежних утопий. Конечно, и он задает множестве наивных
вопросов, ответы на которые адресованы не столько ему, сколько читателю. Но
герой не только рассказывает по пунктам о новом мире. Он передает свое
восприятие этого мира.
Читатель, знакомый с немалым числом фантастических романов, вышедших
после Морриса, может упрекнуть его книгу в известной элементарности и доле
искусственности. Но "Вести ниоткуда" нельзя судить по меркам, прилагаемым к
повести или роману, это скорее поэма в прозе. Может быть, никто после
Коббета и романтиков "Озерной школы" не мог с такой любовью и пониманием
описать английский пейзаж, и никто от Морриса до Гарди тоже поэта и тоже
архитектора не сумел так говорить об архитектуре. Рассказ о путешествии
вверх по Темзе, занимающий добрую половину книги, принадлежит к высоким
образцам прозы, ставшей поэзией, или поэзии, забывшей на минуту, что ей
положено выражать себя в строгих размерах. Никаких приключений, почти
никаких происшествий одна лодка нагнала другую, гребец пересел с лодки на
лодку, заночевали в маленьком домике у реки, а читатель не утомляется ни
чередованием пейзажей, ни обрывками речей под мерные взмахи весел, потому
что в обеих лодках сидят живые люди. Сказано о них немного, а всетаки это
живые люди. Среди них и главный герой двойник автора книги.
Мы узнаем его по большому числу примет. Ему, как и Моррису в момент
написания книги, пятьдесят шесть лет. Он тоже любитель гребли и утреннего
купания. Он живет в том самом доме на берегу Темзы, где жил автор, и,
подобно ему, сам готовит себе обед. Система воспитания, принятая в
утопическом мире, который он посетил, мало чем отличается от воспоминаний
детства Морриса. У героя те же пристрастия и вкусы, что и у автора книги, и,
подобно ему, он смотрит на окружающий мир глазами человека, влюбленного в
землю, в труд, в поэзию. Он находит ее повсюду в живописных изгибах реки,
архитектурных формах, загорелых телах косарей. В нем, как и в Моррисе, живет
смутная тоска по тому, что уже не удастся увидеть в действительности. Он
чувствует, что все это лишь сон и что в реальной жизни ему не дано
наслаждаться красотами природы, не испорченными безвкусием нуворишей,
пользоваться всеми благами, не испытывая чувства вины перед теми, кому
достались на долю одни лишь страдания и горе, узнать любовь живой, мягкой и
понимающей женщины. Все это сон.
Поэтичность утопии Морриса оправдала даже этот избитый прием фантастов.
Вещие сны особенно часто стали являться фантастам с тех пор, как были
исчерпаны другие способы перенестись в неведомый мир. То, что былой
"путешественник" видел воочию в какойто впервые им открытой земле, герой
романа восьмидесятых годов чаще всего видел во сне. У Морриса этот прием
органичен потому, что его сон увиден поэтом и поэтом рассказан. Яркость
красок, определенность форм и вместе с тем какаято зыбкость картины, которая
в любой миг может рассеяться, оставив после себя лишь воспоминание и щемящее
чувство грусти, таким является мир только поэтам. Это мир их мечты. Моррис
рассказал о своем идеале не выдуманном, а выношенном и выстраданном, ставшем
частью его самого.
Этот идеал преобразованный человек, очистившийся от скверны
буржуазности и переделавший своими руками мир вокруг себя. В мире утопии
Морриса исчезли такие внешние стимулы для труда, как страх голода или
внешнее принуждение. Остался один великий стимул человеческая потребность в