"Андрэ Моруа. Наполеон, Жизнеописание " - читать интересную книгу автора

с практическим умом и большой работоспособностью. "На ученых и остроумцев я
смотрю как на кокеток; с ними приятно видеться, беседовать, но не надо брать
одних - в жены, других - в министры". Он мудро консультируется со
специалистами по финансам, создает по их совету Французский банк и
стабилизирует валюту. И сразу же завоевывает признательность французов
народа бережливого, привыкшего держать деньги в чулке. За прессой же он
следит очень пристально; газеты не должны "стать инструментом в руках врагов
Республики". Он оставляет всего тринадцать газет, которые будут немедленно
закрыты, если опубликуют "статьи, направленные против социального согласия,
народного суверенитета и славы оружия". Официальный орган "Монитер" берется
информировать общественность на свой лад.
Вскоре этот зарождающийся деспотизм усиливается полной централизацией
администрации. Префекты (слово, взятое, как и "консул", из римской истории),
супрефекты, мэры - все назначались правительством. Париж был на особом
положении и находился под надзором префекта полиции. Опасность столь сильной
и бесконтрольной власти сказалась намного позже. В 1800 году умеренность
тирана смягчала проявления тирании. У Бонапарта все было рассчитано. Если в
начале консульского правления он обосновался в Тюильри, то этим он желал
продемонстрировать преемственность власти и дать понять роялистам, что не
станет временным исполнителем власти в угоду Бурбонам. Ему нравится занимать
королевские апартаменты, но чувство юмора ему не изменяет. "Ну что,
креолочка, - говорит он Жозефине, - вы спите на кровати своих хозяев". Или
своему секретарю Бурьену: "Бурьен, оказаться в Тюильри - это еще не все,
надо здесь остаться". Матери, упрекающей его, что он слишком много работает,
он отвечает корсиканским выражением: "Я что, сын белой курицы?" А
восклицание государственного советника Редерера "Это так скучно, генерал",
впервые увидевшего его в Тюильри среди старых и мрачных шпалер, он парировал
словами: "Да, как величие". В этом было что-то от философа - и от поэта.
Он лучше, чем кто-либо, знает, насколько взлет его карьеры сродни чуду
и подвержен превратностям случая. Чтобы удержаться, надо нравиться
французам. "Моя политика - править людьми так, как большинство хочет, чтобы
ими правили. Именно таким образом, на мой взгляд, признается верховная
власть народа". Он мог бы сделаться католиком в Вандее, как готов был стать
мусульманином в Египте. Как понравиться французам? Они, как он думает,
предпочитают славу свободе. Надо только сохранить слово Республика и
соблюдать видимость Революции. А потому он велит называть себя "гражданин
консул". В дворце Тюильри рядом со статуями Александра и Цезаря он ставит
Брута и Вашингтона. Талейран помогает ему вновь приобщить к делу некоторых
выдающихся деятелей Старого Режима. "Только эти люди и умеют служить", -
говорит он. Одновременно он продолжает видеться с коллегами по Институту, в
ту пору очень левыми, почти идеологами. "Я не принадлежу ни к каким
группировкам; моя большая группировка - это французы. Никаких заговорщицких
кружков. Их я не хочу и не потерплю". После десяти лет доносительства,
борьбы, неуверенности, тревоги это была единственная политика, имевшая шансы
на успех.
Однако прежде всего страна ждала от Первого Консула внешнего мира. Он
обещал его: "Пока я жив, во Франции будет мир. Через два года после моей
смерти она будет воевать со всем миром". Но напрасно писал он примирительные
письма английскому королю и германскому императору. Монархи не отвечали
"узурпатору". Австрия отказывалась уступить Италию; Питт не признавал