"Андрэ Моруа. Воспоминания (Фрагменты книги) " - читать интересную книгу автора

будто глаза у нее были карими? С "Дизраэли" вышло еще глупей. Мой оппонент
обвинял меня в копировании книги Монипенни и Баккла! Меж тем как Баккл был в
ту пору еще жив и не только на меня не жаловался, но даже поздравил с
выходом в свет моей книги. В действительности не существовало никакой
литературной связи между его замечательной, объективной биографией Дизраэли,
состоящей из нескольких толстенных томов, и портретом, написанным мной,
сугубо субъективным и импрессионистским.
Все эти детские нападки были тем не менее опубликованы в журнале,
считавшемся серьезным. Я не мог оставить публикацию без внимания. Сознание
собственной невиновности придало мне сил, и я отправился к Валетту,
директору "Меркюр", которого Грассе считал человеком порядочным. Я сказал,
что удивлен тем легкомыслием, с которым он решился напечатать
бездоказательную и клеветническую статью, противоречащую мнению лучших
английских писателей. "Ваши обвинения беспочвенны, - сказал я ему. - Если бы
вы показали мне гранки, что было бы учтивым и благородным шагом, я бы убедил
вас в ничтожности предъявляемых мне претензий". Впоследствии мои слова были
до неузнаваемости искажены одним из присутствовавших при разговоре.
Валетт проявил совершенное непонимание, которое меня изумило, и
ответил, что подобные "кампании" в традиции его журнала и что, если я считаю
необходимым написать опровержение, он будет счастлив его опубликовать. Более
опытные литераторы, мои друзья, уговаривали меня не делать этого. "Вы
сыграете им на руку, - убеждали они меня. - Чего они хотят? Поднять шумиху,
привлечь к себе внимание. Не помогайте им".
Я вспомнил девиз Дизраэли: "Never explain, never complain". Но я был
настолько уверен в своей правоте, что не мог молчать и написал длинный
ответ. Самые видные английские критики, в том числе Эдмунд Госс,
разобравшись, в чем дело, прислали мне заверения, что они всецело на моей
стороне. Заговорщики нашли себе лишь одного сообщника среди англичан, да и
то совершенно некомпетентного - Фрэнка Хэрриса. Кампания провалилась. Позже,
во время оккупации, ее подхватят пронемецки ориентированные газеты. А Леото
и Валетт пожалеют о том, что они ее затеяли. Когда вышли мои "Превратности
любви", Леото сказал: "Хороший роман он написал. Зря мы на него нападали".
В сущности, это был неплохой человек, только очень несчастный. Мое
кажущееся счастье задевало его. "Превратности любви" открыли ему, что я тоже
страдаю, и он смягчился ко мне. Я, со своей стороны, простил его. После этой
бальзаковской истории и моих "утраченных иллюзий" у меня осталось странное
ощущение, что я уже давно являюсь предметом недремлющей и неослабевающей
ненависти каких-то неведомых мне людей.
До описанных событий я плохо себе представлял, что такое ненависть, ибо
никогда не питал ни к кому этого чувства. Я никогда не завидовал собратьям
по перу, но моей заслуги здесь не было, так как литературный мир, в который
я попал, оказался доброжелательным и справедливым. Когда Робер де Флер
сказал мне: "Я собираюсь присудить вам Гран-при Французской академии за
лучший роман", я посоветовал ему отдать премию другому писателю, более, на
мой взгляд, достойному. И тот ее получил. Однако завоевать друзей любовью и
справедливостью труднее, нежели нажить врагов небрежением и неосторожностью.
Возможно, я когда-то, сам того не ведая, обидел кого-нибудь из коллег, не
назвав их моими учителями, забыв поблагодарить за статью или присланную
книгу. Поглощенный работой, я не заботился о том, что обо мне думают.
Усердие и увлеченность творчеством не мешали мне радоваться успехам моих