"Андрэ Моруа. Воспоминания (Фрагменты книги) " - читать интересную книгу автора

любимых писателей и вместе с тем строго судить собственные произведения,
которые всегда получались хуже замысла. Поэтому я несказанно удивился тому,
как изобразил меня зоил.
По правде говоря, я совершенно упустил из виду, что, с тех пор как стал
приобретать известность, за моей спиной начал расти некий "персонаж",
созданный и вскормленный завистниками и недоброжелателями. Что же это был за
"персонаж"? Писатель, вышедший из деловых кругов и озабоченный исключительно
тиражами (на самом деле, работая над "Жизнью Шелли", я, как и мой издатель,
был уверен, что книга, написанная для себя, мало кого заинтересует). А
может, богач, окруженный сонмом секретарей, выискивающих для него материалы
(тогда как единственной моей секретаршей была жена, а сам я не знал большего
наслаждения, чем рыться в источниках). Или очень занятой господин, диктующий
свои книги стенографисткам (в действительности я писал их собственноручно от
начала до конца и переделывал по пять-шесть раз). Если бы я встретил
где-нибудь такого "персонажа", то первым бы его возненавидел. Живой человек,
напротив, был страстно влюблен в свою замечательную профессию, всей душой
желал творить добро, быть справедливым и "приятным", как сказал бы Пруст.
Так что, если бы мой зоил знал живого человека, он, вероятно, нашел бы его
вполне безобидным и достойным уважения. Но зоил видел только "персонаж" и
потому оставался зоилом.
Если разобраться, враги приносят немалую пользу. Их недружелюбные
выпады вызывают дружеские по отношению к нам чувства со стороны других
людей. Писатели, которые до сего момента, казалось, не питали ко мне
симпатии, вдруг разом стали на мою сторону из-за того, что я подвергался
столь недостойным нападкам. Одаренные молодые люди более радикальных
воззрений, чем я сам, энергично выражали мне свое расположение. "Выходит, -
писал социалист Жан Прево, - что ни самое корректное поведение, ни самая
взыскательная профессиональная совесть не могут оградить писателя от
клеветы". Такое заступничество обрадовало меня больше, нежели огорчили
наговоры. И когда после этого вышла моя следующая книга, "Превратности
любви", единодушная благожелательность и теплота, с какими она была принята,
окончательно примирили меня с жизнью.
У этого романа странная история, ибо родился он как бы помимо моей
воли. "Ревю де Пари" заказал мне новеллу на четыре-пять тысяч слов, и я
задумал описать событие, свидетелем которого мне довелось стать. С одним из
моих приятелей в Марокко случился сердечный приступ, и он упал в обморок,
врач же без обиняков заявил, что жить ему осталось несколько часов. Придя в
себя, обреченный собрал своих близких и сказал, что хочет остаться в их
памяти таким, каким был на самом деле, после чего приступил к длинной
публичной исповеди, как в русских романах. Волнение. Слезы. Прощание. И
наконец, ожидание скорой смерти. Но смерть так и не наступила, а несчастный
остался жить в окружении друзей, знавших о нем всю подноготную и не верящих
больше в легенду, которую он создавал о себе всю жизнь. Я назвал эту историю
"Марокканская ночь, или Смерть и воскресение Филиппа". Исповедь героя
касалась его отношений с тремя женщинами и была, в сущности, описанием
страданий, которые он причинял им своими слабостями.
Когда Симона перепечатала рассказ и я его прочел, оказалось, что из
трех женщин две вышли живыми и правдоподобными (первая и третья), а вторая,
актриса Женни Сорбье, была совершенно нереальна. Не удался и марокканский
антураж. Убрав его и Женни, я получил костяк нового романа. Начал писать его