"Андрэ Моруа. Воспоминания (Фрагменты книги) " - читать интересную книгу автора

Оксфорда, написал мне: "Вы совершили воистину великое дело, создав для ваших
соотечественников блестящую и правдивую картину английской истории. Это в
высшей степени замечательная книга как по своей продуманности и композиции,
так и по трезвости политических оценок". Французский историк Луи Мадлен
отозвался так: "Вот наконец всеохватная историческая книга, которой так
хотелось. Я восхищен!.. Непринужденность, с какой вы будто играете
девятнадцатью веками английской истории, является для меня, старого
профессионала, верхом артистизма". А вот отзыв Бергсона: "Ваша история
является одновременно и философией, ибо именно ваша концепция событий,
постоянно присутствующая in the background, позволила вам рассказать столько
всего in a nutshell. Прочтя вашу историю, намного лучше начинаешь понимать
Англию". Премьер-министр Великобритании (Болдуин) и глава оппозиции (Эттли)
выразили мне благодарность.
Выиграв это сражение, в 1937 году я взялся за подготовку курса лекций о
Шатобриане, который обещал прочесть на следующий год в обществе Думика.
Впоследствии я собирался издать этот курс в виде книги.
Мои отношения с Думиком, несмотря на то что он отверг "Семейный круг",
постепенно переросли в дружбу. Он доверял мне, зная, что если я за что-то
берусь, то делаю это пусть не всегда хорошо, но, во всяком случае,
добросовестно; я тоже доверял ему, так как много раз убеждался в его
разумности, строгости и решительности. Он уже в третий раз предлагал мне
прочесть "большой курс" из десяти лекций, хотя я когда-то решил, что это мне
не по плечу. Тему мы выбирали вместе, в редакции его журнала. Он предложил
мне Шекспира.
"Domine, non sum dignus", - ответил я и предложил взамен Шатобриана,
который давно уже меня привлекал. Аббат Мюнье был первым, кто за театральной
маской открыл мне Шатобриана-человека. С тех пор я много его изучал и теперь
хотел воскресить к жизни. "Существует лишь одно затруднение, - сказал мне
Думик, закутывая ноги в одеяло. - Однажды мы уже давали цикл лекций о
Шатобриане, читал его Жюль Леметр. Впрочем, это даже не препятствие,
поскольку Леметр, который блестяще прочел Расина и весьма недурно Руссо, из
Шатобриана сотворил нечто, не достойное ни его самого... ни Шатобриана. Так
что приступайте".
К этому он не моргнув глазом добавил, что если лекции пройдут успешно,
то наградой за них может стать академическое кресло. Я поблагодарил его, не
придав значения словам: я их слышал от него не в первый раз. Это была вполне
безобидная, отшлифованная традицией формула вежливости - приманка, которой
академики дразнят самолюбие своих менее везучих собратьев. Еще в 1925 году,
когда я был очень молод, Барту посоветовал мне выступить претендентом на
академическое кресло покойного Анатоля Франса - ему был нужен дополнительный
кандидат в противовес Леону Берару.
Отрочество мое протекало под сенью классиков, в прилежном учении; я
вынес из него те же чувства и мечты по отношению к Академии, которые
студентам Оксфорда или Кембриджа внушает английский парламент. "Как это
прекрасно, думал я, - быть избранным своими предшественниками и равными тебе
современниками и заседать в окружении высокого братства, к которому
принадлежали Корнель и Расин, Вольтер и Виктор Гюго, Тэн и Ренан". Позже мои
друзья из Понтиньи - Андре Жид, Мартен дю Гар и Шарль дю Бос - научили меня
с недоверием относиться к кандидатам в Академию. Впрочем, когда я в 1925
году получил письмо Барту, на моем счету было еще очень мало книг, и были