"Йорг Мюллер. Он призвал меня" - читать интересную книгу автора

к рисованию и поощряла его, прививая ей любовь к детали; от нас всех она
требовала, чтобы мы украшали всевозможными орнаментами свои домашние работы,
и мы целыми часами просиживали за уроками, изощряя свою фантазию,
разрисовывая хитроумными узорами поля и углы наших тетрадей.
Это были первые и последние домашние задания, которые я делал легко и
охотно, без того горького привкуса принуждения, который стал ощущать позже.
Как-то раз господин В., рослый широкоплечий мужчина, вселявший в нас
одновременно страх и благоговение, проверял наши тетради. Увидя мои
замысловатые узоры, которыми я так гордился, хотя им было далеко до
талантливых произведений моей сестры, он разразился бурной речью, громы и
молнии которой я потом долго не мог забыть:
"Полюбуйтесь-ка на Мюллера" - раздалось над моей склоненной к тетрадке
головой. - Измарал всю тетрадку цветными карандашами!"
Подняв мое "гнусное" произведение высоко над головами моих соучеников,
как своего рода предупреждение, он продолжал: "Что, не нашел себе занятия
посерьезнее? Назавтра перепишешь все это еще раз, понял? Начисто! Мы тут
занимаемся арифметикой, а не маранием тетрадей!"
Я замер, мучимый чувством, в котором смешались страх и гнев, и не
понимая, почему этот учитель запрещает мне вещи, которые других радуют?
В эти первые школьные годы учителя явно стремились воспитать в нас
послушание, для чего чуть ли не каждый день использовали ивовые розги.
Конечно, они хотели нам только добра; они надеялись сделать нас людьми
порядочными, искренними и трудолюбивыми. Но я до сих пор так и не понял, как
при помощи бесчисленных щелчков, ударов розог и пощечин честных людей можно
сделать еще честнее, а нечестных превратить в честных. Но они были нашими
учителями - и мы считали, что они, конечно же, правы.
Однако меня уже тогда возмущал тот факт, что большинство из них,
требуя, чтобы мы вели себя, как взрослые, сами обращались с нами, как с
малыми детьми. И наоборот, нам часто приходилось видеть, как по-детски
реагировали эти взрослые, когда мы вели себя не так, как бы им хотелось; в
таких случаях они обижались, негодовали, повышали голос или начинали нас
игнорировать. И мы всегда получали больше выговоров, чем похвал. К моему
счастью, родители мои вели себя иначе: они ободряли меня, когда я приходил
домой подавленный, и если я получал плохую оценку, мне не приходилось
опасаться наказания.
В нашем классе, в котором было пятьдесят учеников, учителя были страшно
перегружены. И лишь в редких случаях кто-либо из них уделял нам должное
внимание. Такое исключение представляла собой мадемуазель Коэн; но, к
сожалению, она была слишком мягка и тяжело переносила несправедливости
коллег даже по отношению к ней самой. Я припоминаю, как однажды она не
удержалась и украдкой смахнула слезу - и как мы все замерли, глубоко
тронутые.
Мадемуазель Коэн была человеком глубоко верующим; ее подлинная
набожность и человечность уже в те годы пробудили во мне желание стать
священником. Мне было тогда семь лет.
Господин М. имел обычай бить нас розгой по кончикам пальцев - если мы
поднимали шум на уроке. Чтобы предотвратить это болезненное наказание, мы
оттягивали руки - и удар господина М. приходился по его собственной ноге.
Или мы натирали себе пальцы луковым соком, так что после ударов они у нас
распухали - и нас освобождали от следующего урока. Когда господин М.