"Герта Мюллер. Приспособление тонких улиц " - читать интересную книгу автора

Внимательная любовь виною тому, что мне пришлось сказать отцам
отечества у себя на родине: вы при национал-социалистах сделали мою
деревенскую родину преступной. Попав в шестнадцать лет в город, я прочитала
стихотворения Пауля Целана и едва смогла их вынести. Потому что это выходило
за пределы стихов. Читая их, я должна была сказать себе, что родилась в
швабском мире Баната, что мой отец, дядя, соседи служили у Гитлера, когда он
убивал родителей Целана. Целан бежал из Румынии еще и потому, что он боялся
моего отца. Самоубийство Целана - конечный пункт этого бегства. Мне было
стыдно перед этими стихами и хотелось извиниться за такого отца. Но можно ли
извиниться перед стихами, да еще от имени некоего немецкого меньшинства,
когда эти люди в шестидесятые, и семидесятые, и в последующие годы все так
же пели: "Мы пойдем теперь на Англию"? Когда отец до раннего утра надирается
на свадьбах, когда в пьяном виде из него лезет солдат СС на танке. Когда
этот призрак с остекленелым взглядом и дергающимися коленями, сидя за
мужским столом на свадьбе, меж бутылок и духовой музыки, снова рвется
завоевывать. Когда, раскачиваясь, он горланит ту же песню и выводит:
"...A-a-нглию", силясь попасть в такт, чтоб полной мерой насладиться.
Мужское застолье, думала я, оно побывало на войне, эти орущие камраты
вытолкнули Целана из жизни. Они со времен Гитлера умело чередовали облавную
охоту с немецким хоровым пением. Уже тогда это не было всего лишь наивным
распеваньем песенок, и немецкий островок посреди Румынии тогда не только
тщеславился свастикой. Они переняли язык Гитлера, стали веселы и хамоваты.
Они надеялись, что их кукурузные поля, шелковичные деревья, дома и кирхи
объявят в один прекрасный день нацистской Германией, что война, которую
ведет Гитлер, превратит их из немецкого меньшинства в господ этой земли.
Когда мой отец не пел, я хотела его любить. Мы часами ехали с ним в
грузовике по слишком раздольным кукурузным полям. Шумел мотор, разговаривать
было не о чем, мы сидели вплотную друг к другу и молчали, пока он в
очередной раз не задирал меня, довольно хохоча, каким-нибудь нацистским
словцом. Он полагал, что в этой одиночке на двоих здорово сострил. Отец
вновь и вновь гасил мои порывы его любить, пока они совсем не пропали. Как
только у меня возникало нежное чувство, он тут же старался вызвать
отвращение к себе, и любовь, если она явля-1ась, сразу стыдливо
стушевывалась. Отец был мародером, отступив в мирную жизнь, он так и не
нашел в ней места. Мародер, засевший у него в голове, подсказал мне, что
необразованность и диктатура - сообщники. В условиях диктатуры, при которой
я жила, это стало для меня предостережением. У него были заметны черты,
повторявшиеся потом в социалистических функционерах.
В восемнадцать лет мой отец подался в СС. В 1971 году я -
полурастерянная деревенская девочка-гимназистка - подалась в город, на
асфальт. Я еще подумала: мне теперь восемнадцать, как ему тогда. На асфальте
росли слухи, разрастались ложь, принуждение и страх, страх - в первую
очередь. В этой стране все знали, что здесь диктатура вот уже тридцать лет.
Раз мне исполнилось столько, сколько тогда моему отцу, я должна была себе
сказать: теперь во мне повторяется юность моего отца, теперь от меня одной
зависит, что я буду делать, а чего не буду. Сравнение с его юностью
приводило к выводу: сохранять внутреннюю порядочность означает быть
несостоятельной во внешнем мире. Повсюду задавали тон грязные безмозглые
типы, преступники, клакеры. Любая карьера строилась на измывательстве над
другими, то есть на лицемерии, слежке, доносах и притеснении. Я вынуждена