"Герта Мюллер. Приспособление тонких улиц " - читать интересную книгу автора

была смириться с тем, что не способна ни на что, кроме отвращения к
происходящему и ужаса, когда ломались те, кого я любила. У меня не было ни
малейшей возможности причинить вред власть имущим, я могла единственное: не
прекращать их осуждать и обосновывать свое отвращение. Себе я твердила: эта
их государственная родина построена на неуважении к человеку, они шинируют
страх и созидают кладбища. Если человек не набрасывается на других, у него
здесь никаких шансов. Всем, кого я уважаю, не позволено здесь ни на
мгновение стать такими, какими я их на самом деле знаю. У меня и моих друзей
госродина украла не только фабрику и трамвай, она украла и наши квартиры,
столы и стулья, подушки с кровати, столовые приборы, даже гребень, которым
делают пробор в волосах. Все мерила поставлены здесь с ног на голову. Нас
вынудили в этой стране заняться приспособленьем тонких улиц, потому что
пути, которые нам еще открыты, пролегали исключительно через наши нервы.
Смертельная угроза вызывает смертельный страх, иначе и быть не может.
Нашей второй природой стали нервные перегрузки, к этому тоже привыкаешь. И
если снова вдруг возникает какая-то угроза, то чем отчетливее ее
представляешь, тем больше ощущаешь себя как в вате. От непрерывного
напряжения ты заторможен. Переутомление вызывает настороженность и
неистовство, набитые до отказа ватой. Говорят, что вата не бесшумна, а
безжалостна. Душевное равновесие достигается уравновешиванием брюзжания и
принятия. Применение логики обессмысленно. Вещи упорядочивать больше не
требуется. Голову просто от чего-то очищают, это что-то - вата.
Освободившееся место снова заполняют ватой.
Изнутри берут немного, чтобы она снаружи лучше росла и проникала
вовнутрь. Это странно, но в тебе происходит удвоение неистовством и
равнодушием. Однако одно из состояний, как бы оно ни распространялось, для
другого состояния недосягаемо. Тебе остается раздвоение, где ты теряешься.
Доходит до того, что ветер в кустах акации, скрип лифта, щелчок выключателя
становятся опасными шумами. То же относится к беззвучности, с которой
поблескивают лужа на дороге и суп в тарелке.
Страха у меня больше не было, теперь я была у страха. Это худшая
стадия, ибо первая остановка за страхом, наверное, заодно и последняя перед
тем, как потеряешь разум. Голод в глазах деда становился моей
повседневностью на городском асфальте. Этим голодом заряжались предметы, на
которые мне приходилось внимательно смотреть, ведь я знала, зрительный голод
в предметах их непредсказуемо увеличивает, чтобы мне незаметно было, как он
меня пожирает. Я совершала внешние действия: три года подряд ходила утром на
фабрику. Будильник фабрики тикал у меня в голове. Я не позволяла себе ни на
минуту опоздать. Утренний затверженный ритм, в котором переставляются ноги,
я поднимала голову и смотрела в небо между деревьев. Поскольку есть
зрительный голод в словах, думала я, то на тонких улицах нужно не под ноги
глядеть, а приглядывать за нервами. Когда я пишу про это, бабушкины
будильниковые годы стоят за тремя моими фабричными. И текст получается
такой:

Мне тикает в голову облако то
и город утром тихо присел по-жабьи
перед пуговкой на моем пальто.

Приспособленье тонких улиц сказалось и на жизни моей матери. В