"Харуки Мураками. Радио Мурaками" - читать интересную книгу автора

Кстати, так как запись концертная, под конец слышны аплодисменты
публики. Эти аплодисменты сами по себе произведение искусства. Сразу
понятно, что имеешь дело с итальянцами: отзвук последней ноты еще едва
уловимо витает над залом, он медленно тает и вот-вот исчезнет, и тут -
великолепным откликом, достойным оперной арии, - воздух взрывают бешеные
овации. Они - яркое свидетельство того, как глубоко и тонко почувствовала
публика гениальность исполнителя. Это то, что можно назвать настоящими,
образцовыми аплодисментами. Для меня они были неотделимы от "Эстампов", и
моя память сохранила их наравне с музыкой.
И вот представьте, как-то раз наш класс повели на концерт одной
известной японской пианистки. В программу, между прочим, входили и "Эстампы"
Дебюсси. Прямо скажем, ее исполнение очаровывало не так, как рихтеровское,
но была в нем своего рода элегантная прелесть. И вот, когда пианистка
закончила играть, я, конечно же, зааплодировал. А так как я с головой был
погружен в музыку, то - о ужас! - мои аплодисменты раздались именно в тот
момент, в который они раздаются на пластинке с записью итальянских гастролей
Рихтера. То есть тогда, когда "отзвук последней ноты еще едва уловимо витает
над залом, медленно тает и вот-вот исчезнет". К тому же аплодировал я
образцово, как в итальянской опере. И здорово опозорился. Это ведь не
Италия, а Япония, так что, кроме меня, не нашлось ни одного человека,
которому бы пришло в голову начать аплодировать именно в этот момент. Я чуть
сквозь землю со стыда не провалился.
"Эстампы" в исполнении Рихтера я, бывает, слушаю и теперь и каждый раз,
когда слышу аплодисменты в конце записи, вспоминаю тот ужасный случай и
сгораю от стыда. В жизни есть множество восхитительных моментов, но и
постыдных ничуть не меньше. И хорошо, что так. Ведь если бы наша жизнь была
сплошным восхищением, мы бы очень быстро от нее устали. Правда-правда.


Куча проблем

Незадолго до того, как мне исполнилось тридцать, я внезапно решил:
"Напишу-ка я роман". И написал. И за этот роман мне присудили премию. Так
что ученических, ранних произведений у меня вроде как и нет. С самого начала
я производил законченный "литературный продукт". По молодости это казалось
закономерным и не напрягало, но теперь я думаю, что был в те времена излишне
самоуверенным и наглым.
Когда из издательства сообщили о премии, я поехал в Отаву [28] на
встречу с ответственным редактором. После встречи с ответственным пошел на
прием к главному. Тот сказал: "С романом куча проблем. Но старайся, пиши
еще". С таким видом, будто сплюнул какую-то дрянь, попавшую в рот. А я
подумал: "Вот сволочь, будь он трижды главным из главных, кто ему дал право
так со мной разговаривать?" В подобных ситуациях всегда появляются такие
мысли.
Дело в том, что роман "Слушай песню ветра" стал причиной
внутрииздательского скандала. Многие считали, что "эту бесконечную болтовню
вообще нельзя назвать литературой". Возможно, правда была на их стороне. Но
я считал, что если они все-таки - пусть неохотно - решили дать мне премию,
можно было бы постараться и создать хотя бы видимость добросердечного
отношения. Это ведь не очень трудно, правда?