"Виктор Мясников. Вогульская царица " - читать интересную книгу автора

раздухарились, а опушшать-то зачали, так стихли. Дело уж под вечер было, а
тут совсем темно сделалось. И ни луны тебе, ни зари, ни ясной звездочки.
Тихо так. А когда спушшать начали, тут ворон три раза каркнул, а потом
филин прямо над ими как ухнет - раз, и второй, и третий. Парни-то и
говорят: "Ты, Степаха, не лазь, страшно больно, ну-ка чо случится, ну её к
лешому". А тут ишшо ветер поднялся, буря целая. А Степка, нет, говорит,
полезу. Он уж и сам спужался, и куражу в ем не осталось, а гонор не велит
перед дружками трусом показаться. Те уж и сами не рады, а куды деваться,
стали на гужах дальше опушшать. Спустился книзу, а там все костями
человечьими усыпано. Темень вокруг непросветная, мыши летучи, нетопыря,
всяка нечисть вкруг огня так и залетала. А в ушах: шур-шур, щур-шур.
Смотрит Степка - никого, одни кости мертвы да смрад тежелый. Пошел по
костям, а сам из гужей не вылазит, за им и волочатся, а другой конец дружки
наверху держат. И вроде нету там ничего страшного, одне кости гнилые, а
токо зябко ему сделалось, будто кто глядит на его. Он к стенке отошел,
факел с огнем задрал и стоит, озиратца. Тут его из темноты кто-то за лево
плечо как схватит. Он глядь: птичья лапа в чешуе, темная, ровно вся из
костей и жил одних, и когти длинные, загнутые. Схватила и держит. Он
огонь-то поднял ближе, так его потом и окатило: царица мертва! Лицо-то -
череп один без губ, без носа; глаза как в дыры провалились, и огонь оттуда
красный. Волосья седые, косматые, на две стороны раскинуты. Зубы желтые
оскалила и тянется целоваться, мол, на вот меня, шшупай. Степка-то и
сомлел, так всего изнутри и опустило, сам ровно мертвяк похолодел и с лица
сбросил, да и протрезвило всего, как на сугробе после парной. Ни рукой, ни
ногой шелохнуть не может. И чует, убегать надо, а силов никаких нет.
Царица-то в плечо когтям вцепилась, да зубами и тянется, а золото на ей так
и горит, так и звенит, оглохнуть можно. Тут Степка и заорал, что есть
мочушки. Назад торкнулся, а мертвячка не пушшат, словно клешнями кузнечными
ухватила. Когти-то уже спинжак сквозь прошли, кровь так и хлешшет, так и
хлешшет, вся уж белая рубаха красной сделалась. Сам-то орет, за гужи
дергат, мол, ташшите меня, спасайте, погибель пришла. А упокойница-то
держит и втору руку с когтям тянет, и зубами лыбится - ох, страсти! Тут
робята зачуяли, дело худо, давай ташшить гужи-те. А у Степки уж и огонь
погас. Как выташшили, он уж и не помнил. Опамятовал, когда рубаху
располосовану с его сдирали, да ёдом отливали. Плечо-от, ну чисто рысь
искогтила, таки штрамы страшенны напаханы, куда те! На другой день смотрят,
а Степка-то седой весь. Он и пить через это перестал. Потом уж, когда с
фронту приехал, снова запил, да и умер потом. А к пешшорам тем и тропы нет,
тако место страховито.
В комнате шумно закурили, заахали, но пленка продолжала мотаться, и
все снова затихли.
- Вот ишшо случай такой был, это когда корова потерялась у дяди
Трофима. Корова пестра потерялась, така тоже блудня была вредна, така
норовиста, прямо в саму чашшу так и лезет. Вот по логу и уховертила к
пешшорам. Дядя Трофим и пошел туда, а дело вечернее, солнце уж на закат.
Идет это он, а сумеречно уже, и так вдруг нехорошо стало, тихо, а когда уже
почти до пешшор дошел...
- Рр-вяу! - взвыл в этот момент Козулин, схватив за шею незнакомую
девчонку, которая сидела прямо перед ним у стола.
Тут был и визг, и писк, и "Гады!", и легкая истерика. Короче,