"Виктор Мясников. Нас научили " - читать интересную книгу автора

обречен остаться на положении щегла весь срок службы, хотя из таких
шестерок и получаются самые поганые деды. Да какой из него дед, если до
дембеля на полах с тряпкой "заплывать" придется?

Наяривая сапоги, Постников заново переживал нанесенную ротным обиду:
закинул в тихий угол, когда ребята под пули подставляются. За что он его
так? Решил поберечь перед дембелем самого "пожилого" солдата дивизии? Как
же - жена, дочка... А жена-то уже на развод подала - готовится к встрече.
Теща, видать, подсуетилась, прописочку аннулирует... А ведь любил ее! Куда
все делось? Верил, что и она любит, пацан был, восемнадцать всего, как вот
этим сейчас. Как не поверить? Все проще оказалось - согреили по молодости,
вот и пола замуж. Потом Светланка родилась. А все равно не склеилось. Сам
виноват, больно заводной да гордый. Ему слово - он десять, ты так - а я во
как. Хорошо последние два года из командировок не вылезал, а то бы до драк
дошло. Совсем уж почти разводились, а тут повестка, медкомиссия - труба
зовет! Восемь лет негодный был, вдруг разом выздоровел - к строевой. Когда
уходил, уже пристроил за плечо худенький "пионерский" рюкзачок, жена
выплыла из своей и дочкиной комнаты, потянулась по-кошачьи, разнеженно.
Ну что, Постников, сматываешься? Хоть бы тебя там убили, - спокойно
так, без всякой злобы.
Дернулся, как от прощечины. Сдержался, смолчал. Шагнул в кухню,
ухватил из холодильника початую поллитру "Пшеничной", сунул трясущееся
горлышко в стакан, хватанул полный. И так же молча, не обернувшись, вышел,
даже дверью не грохнул. Аккуратненько прикрыл. Автоматический замок
довольно прищелкнул язычком. Побрел на сборный, не чувствуя хмеля.
А что, если в самом деле убьют? Ей сочувственное звание солдатской
вдовы, какие-то льготы, наверное. Дочке пенсия, поди, побольше будущих
алиментов. Да и ему никаких забот, как жить дальше. Лежи себе и руки
накрест...
Тогда, в апреле, батальон построили прощаться. Окостенелые бледные
цветы, эмалевая зелень жестяных листьев, прямые черные ленты с желтыми
завитками букв: "Боевому товарищу..." Туго обтянутый транспарантным сатином
узенький торец гроба, блестящие точки гвоздей. Юлдашев лежал в новенькой
парадке. Ремень тоже был новенький, как с витрины Военторга, бляха вычищена
до нестерпимого зеркального блеска, режет глаза. Солнце падает в широкие
проемы окон, бляха сверкает - расплывчатый бллик прилип к потолку...
И он мог бы вот так же "сесть на пику". Юлдашев умер мгновенно - удар
в сердце. Очень даже просто. А потом замполит полка ронял бы сухие слова,
они падали бы в неотзывчивую тишину и шуршали робким подавленным эхом.
Четыре гвоздя - и вперед ногами в громыхающий цинк, сверкающий морозными
узорами. Леха Трушкин, земляк, прикрывая лицо черной коробкой, заварил бы
последнее окно...
Мать жалко. Как там в песне? "Жена найдет себе другого, а мать сыночка
никогда". Да ещё какая-нибудь паскуда на памятнике нацарапает
"козел-вэвэшник". Разве его вина, что в Афган поехали другие? Собрал как-то
замполит в ленкомнате и давай дрючить. Вас, мол, не зеков охранять
призвали, на них никто нападать не собирается, а, наоборот, народ от них
защищать. И если кто ещё рапорт о переводе туда напишет, пойдет нужники
чистить. Все равно пока что никого не перевели в афганскую дивизию.
Замполита самого, оказывается, за такие рапорты комдив лично отчехвостил.